Невидимка с Фэрриерс-лейн
Шрифт:
– А я слышала, – сухо ответила Ада, – но не стану повторять, что говорили о нем, о бедняге.
Она действительно не желала говорить на эту тему, и Шарлотта не стала уточнять. Вместо этого она оглядела другие ложи, вызывавшие ее интерес, и вскоре заметила, что по крайней мере половина публики смотрит в одном направлении, на ложу, куда многие входили и откуда выходили и мужчины, и женщины. Мужчины были одеты по последнему слову моды, хотя что это за мода, определить было трудно. Волосы у них были длиннее, чем принято, все были чисто выбриты, а воротники у них повязаны большими галстуками с воланами. Однако все выглядели элегантно,
– Кто эти люди? – спросила Шарлотта с острым любопытством. – Это критики?
– Сомневаюсь, – ответил Девлин, улыбнувшись. – Иногда так бывают одеты актеры, и очень хорошо одеты, но они, пожалуй, больше считаются с условностями; а это представители эстетского кружка, внутренне, если не всегда внешне, очень уверенные в своей художественной непогрешимости. Боюсь, это их мистер Гилберт так ярко изобразил в своей опере «Терпение». Вам надо бы послушать. Опера очень веселая, и музыка восхитительная.
– Обязательно послушаю.
Шарлотта улыбнулась ему, но тут же вспомнила, для чего пришла в театр. И, все еще приветливо глядя на Девлина, она внутренне оцепенела, на какое-то мгновение вдруг осознав фарсовость ситуации. Они были одеты в свои лучшие одежды: он – в черный фрак с золотой цепочкой от часов, в манжетах видны запонки из оникса и жемчуга; она – в платье, взятое взаймы у Кэролайн, но с другой, более модной отделкой, с глубоким вырезом и небольшой драпировкой. Цвет бордо шел ей просто чудесно, и Шарлотта об этом знала. Они присутствовали в театре как гости Проспера Харримора и ждали, когда поднимется занавес и для них, кого вместе собрала ужасная трагедия, станут играть комедию нравов, произнося слова, в которые они не верили. И все это время она должна будет решать – и решить: это Девлин убил и распял Кингсли Блейна и позволил, чтобы Аарона Годмена повесили за убийство?
А сам О’Нил с любопытством рассматривал ее.
Шарлотта заставила себя перевести взгляд на огромное скопление народа. Все ярусы, обитые бархатом, были заполнены теперь публикой, нетерпеливо ожидающей начала спектакля; бледные лица людей с напряжением смотрели на сцену. Собственные житейские драмы зрителей были уже отыграны или временно забыты. Лили Лэнгтри сидела у барьера ложи, чтобы не только самой все видеть, но чтобы и ее все видели. Даже эстеты созерцали занавес, по-видимому забыв друг о друге и о том, что они очень остроумны.
Какой это удивительный договор, выражающийся в том, что несколько часов люди как зачарованные будут вглядываться в четко организованную и условную реальность, все вместе и в то же время наедине с собой, под властью воображаемой реальности, разыгрываемой несколькими людьми в заемных костюмах и говорящих заемные слова!
Шелест голосов затих, и воцарилось молчание, вибрирующее от затаенного дыхания сотен людей, слабого шороха тканей и скрипа корсетных косточек.
Занавес пошел вверх. По залу пронесся общий вздох, словно ветер пошевелил листву. Огни высветили одинокую фигуру Тамар Маколи, стоявшую в центре сцены. Она была неподвижна, но обладала таким магнетизмом, что все глаза моментально были прикованы к ней. Даже Лили Лэнгтри пренебрегла своими поклонниками и глядела сейчас лишь на сцену. Тамар не обладала ни ее красотой, ни славой, но в ней ощущалась такая глубина чувства, что ей не нужно было ни того, ни другого, и на короткий отрезок сценического времени публика была в ее власти.
На
Потом на сцене снова появилась Тамар. Пока она произносила свой текст голосом, звенящим от сдерживаемого чувства, огни рампы ярко высветили ее лицо.
Морщина залегла на лбу Кэтлин. Она облизнула губы и поджала их. Ей было бы чуждо все человеческое, не задумайся она сейчас о том, чтобыло в этой женщине, какой огонь ее сжигал, что первый муж Кэтлин столь многим рисковал, только бы добиться ее расположения. Но, глядя на Кэтлин во все глаза, Шарлотта не заметила ни ненависти, ни отвращения – только печальное любопытство. И еще она заметила, как сжалась на спинке кресла дочери рука Проспера, так что побелели костяшки пальцев. Возможно, он переживал ее горе сильнее, чем она сама.
Кэтлин обернулась, и, не видя взгляда Шарлотты, улыбнулась Девлину, который стоял за креслом Ады. Он тоже ей улыбнулся, тепло и нежно, и уголки ее губ слегка поднялись, когда она вновь повернулась к сцене.
Как долго Девлин О’Нил был влюблен в нее? Задолго ли до смерти Блейна? Безобразная, отвратительная мысль, и Шарлотте стало от нее очень не по себе, хотя она понимала ее естественность. Ей нравились и Кэтлин, и Девлин. Достаточно в семье и одной трагедии.
Она взглянула на руку О’Нила, державшуюся за спинку кресла Ады, красивую руку с тщательно ухоженными ногтями; на его сюртук превосходного фрачного сукна, на шелковую рубашку, на дорогие запонки в манжетах. А как все это выглядело до женитьбы на Кэтлин?
Шарлотта снова повернулась, и теперь ее взгляд упал на Аду. Лицо пожилой леди было изрезано жесткими линиями какого-то затаенного, очень волнующего ее чувства. Оно было уже привычно для Ады – ничего яростного и острого, только застарелая боль. Она глубоко врезалась ей в душу, Ада ее терпит мучительно и уже давно. Что же это? Разочарование? Нет, для разочарования оно слишком остро. И это не страх, чувство гораздо более тяжелое, чем обычная привычная горесть.
Шарлотта взглянула на Проспера, сидевшего за Кэролайн, рука его все еще лежала на спинке кресла Кэтлин. Его одутловатое лицо с глубоко посаженными глазами и острым как лезвие носом было неотрывно повернуто к сцене, он словно забыл о семье и приглашенных. Что же так захватило его внимание? Драма, разыгрываемая на сцене, или сама Тамар Маколи, которая похитила у его дочери первого мужа?
Никто не обращал внимания на Шарлотту или О’Нилов, Аду и Проспера Харриморов. Только Джошуа на сцене вдруг повернулся в сторону их ложи, и тут же взгляд его скользнул мимо.
Шарлотта снова поглядела на Аду и поняла, какое чувство отражалось у нее на лице и мучило ее душу: чувство вины.
Но почему?
Не потому ли, что ее Проспер родился хромым и она ощущала себя ответственной за это? Нелепая, абсурдная мысль, что ее муж осквернил ее своей связью с еврейкой и от этого сын родился с физическим недостатком…