Невидимый огонь
Шрифт:
Значит, сегодня. И что же он должен предпринять по этому случаю? Наконец он немного остыл. Та, что послала телеграмму, рассуждая логично, имела в виду, что какие-то обязанности по отношению к ней у него есть… Неужто и в самом деле у него была еще какая-то Ева? Он знал множество женщин и, понятно, бывали и осложнения, которых, никак нельзя избежать в столь разветвленном и беспокойном хозяйстве, как его жизнь. Но вопреки пословице — старая любовь не ржавеет, он пуще всего на свете боялся попыток воскресить былую связь и естественно умершие отношения: они напоминали ему разогретый суп. Он был достаточно стар, чтобы знать — ничего в жизни не повторяется в точности, но он не чувствовал себя настолько старым, чтобы пробавляться сладкими воспоминаниями, жвачкой, как особь класса Ruminantia [5] или как пес, откапывающий зарытую впрок кость. Он был из тех мужчин, которые, сто раз убедившись, что все женщины одинаковы, могут тем не менее затратить массу энергии и энтузиазма на покорение сто первой. В этом была его сила и его слабость, частица его существа, без чего он не был бы тем, кем был, то есть Феликсом Войцеховским — бритоголовым и прихрамывающим, и все же обаятельным и неотразимым Войцеховским.
5
Жвачные животные (Лат.)
— Sic transit Gloria mundi! [6] — совершенно не вовремя и не к месту, без видимой связи и с ликованием в голосе крикнул весьма склонный к перемене настроения Тьер. Но какой же с него спрос.
— А ну тебя, болтун! — сказал Войцеховский и засмеялся, сразу стряхивая с себя и чувствительность, и опасения; с непринужденным изяществом и змеиной грацией, что давалось упражнениями с эспандером и уверенностью в себе, подошел к письменному столу и по привычке сунул телеграмму под календарь с тяжелой металлической подставкой, ибо Тьера по временам неодолимо тянуло навести порядок в его бумагах.
6
Так проходит земная слава (Лат.)
На листке календаря было первое апреля. Уже апрель, опять вспомнил он и непроизвольно поднял взгляд к окну, обрамлявшему не столько пробуждение весны, сколько унылый вид зимней оттепели, в сплошной грязной серости которого не на чем было отдохнуть глазу.
«Хоть бы вызовов не было, по крайней мере», — думал он, глядя на нехотя тающие снега, и затянутое тучей небо, и скворцов, которые сидели на голых ветках березы, встопорщенные ветром, нахохлившись так, что при взгляде на них, даже из комнаты, пробирал озноб. Температура держалась чуть выше нуля. «Хоть бы не надо было никуда трогать!» — мысленно повторил он, не слишком полагаясь на везенье, потому что весна, будь то ранняя, как в прошлом году, или поздняя, как нынче, самое трудное для ветеринара время. Вдобавок, с тех пор как Велта в декрете, они с Меланией остались вдвоем. Весной родятся телята, родятся и дети, весною трудно, но так было испокон веку, и ничего тут не попишешь, пан Войцеховский.
На календаре под датой его, докторским, почерком было нацарапано одному ему понятное: «Могут звонить из «Копудрувы»» — и подчеркнуто красным карандашом. А под этой записью виднелись каракули, извещавшие, что должен явиться практикант, и ничем не подчеркнутые. Ну, явится так явится, а не явится, тоже не беда, ведь от этих зеленых ребят из техникума все равно особого толку нету, скорей уж наоборот, для него это только лишние хлопоты, но сделать тут ничего не сделаешь, ведь куда-то эти желторотые должны ехать, и естественно — почему же таким козлом отпущения среди прочих не может быть и Феликс Войцеховский? Как руководитель практики он был на хорошем счету, и только сам он на собственной шкуре не раз испытал, как трудно быть хорошим руководителем практики, если у тебя нет педагогического дара. Хоть бы только не прислали опять девушку! Да уж его, известного поклонника дамского пола, непременно осчастливят какой-нибудь девицей, которая уже прошла огонь и воду, а шприц в руках держит, увы, как дохлую мышь. Против женщины как таковой у него не было никаких возражений, но только не на работе, не в качестве коллеги. Однако и в ветеринарном участке кругом были одни бабы — Велта, Мелания… И каждую весну и осень техникум подбрасывал еще по одной особе дамского пола, а то и парочку, награждая его, как хорошая овца сразу двумя ягнятами…
И до него вдруг дошло, что телеграмму прислала практикантка. Мало вероятно? А собственно, почему? Только потому, что в массе своей они такого обыкновения не имели и, как правило, оставляли его в счастливом неведении насчет своего прибытия, являясь нередко лишь на другой, а то и на третий день после официального срока?..
Во всяком случае, такая телеграмма могла дать кое-что для предварительных суждений о личности практиканта. Во-первых, как он и опасался, это особа женского пола. Во-вторых, девушка с более или менее развитым чувством долга, раз приезжает сегодня, и, в-третьих, с туманным представлением об этикете, так как фамильярно подписала телеграмму одним именем. Будем надеяться, этот факт не указывает на то, что у нее вообще мозги бараньи. Будем надеяться, как всегда, на лучшее. Ах да, в-четвертых, Ева… Ладно, пусть будет Ева. Для Мелании это находка. Мелания сразу ее заграбастает и возьмет под свою опеку. По натуре Мелания наседка: все-то ищет цыпленка — было бы над кем поквохтать, а на худой конец готова взять шефство даже над таким петухом, как сам Войцеховский, хотя у него слишком велика голова и велик гребень для такой роли.
Сообщил ли он Мелании, что ждет практиканта? Кажется, да. И постельное белье, должно быть, приготовлено, Не мешало бы, кстати, протопить печь, такой апрель, как нынче, — весна только на бумаге — так сказать, pro forma, хоть и считается месяцем движения соков. Дрова, кажется, еще есть, и поддерживать тепло в помещении — дело санитарки. Хоть бы только Мелания в очередной раз не засиделась где-нибудь до поздней ночи.
Вот теперь и думай-гадай, пан Войцеховский! Сделает тебе судьба такой подарок, как одно тихое-спокойное воскресенье?
Может быть, сообразить для начала небольшой коллективный ужин? — пришло ему в голову. Скажем, он, Мелания и практикантка — по случаю знакомства. Месяц ведь придется вместе работать… Ну нет, это лишнее!
Многолетний опыт подсказывал ему, как важно с первого же дня установить четкую, жесткую дистанцию между собой и подчиненными — и особенно с прекрасным полом! — сразу же указав каждому его место: так трудно исправлять потом плоды мягкотелости и либерализма. Ха, а он помышлял об ужине — может быть, еще с бутылкой вина, а, пан Войцеховский! Очаровательная непоследовательность!..
O, czarna kawa, rum! [7] —в тиши комнаты запел он вполголоса и сам усмехнулся.
Хм, а с другой стороны, если предоставить ее самой себе, чем сможет вечером подкрепиться эта залетная птица здесь, в Мургале, когда закрыты и магазин и киоск? Надо думать, у нее не будет с собой термоса с горячим супом, ну, скажем, с фрикадельками. Слава богу, что все это со спокойной душой можно возложить на Меланию и нет надобности вмешиваться самому, что было бы и не совсем правильно. А может, все-таки?.. Ведь в жизни — Войцеховский прекрасно это знал — не всегда можно сказать, что правильно и что нет, кажущиеся аксиомы так и норовят перейти в свою противоположность… В конце концов, его высокий престиж не пострадает от того, что он прогуляется до ветеринарного участка.
7
О, черный кофе, ром! (Польск.)
II он взялся за пальто. Тут же зашевелился и Нерон — встал, потянулся и глядел снизу вверх слабыми глазами на хозяина.
— Брать или не брать? — размышлял вслух Войцеховский, сверху глядя на собаку. — Ладно уж, пойдем, пойдем!
И они вышли в ненастье и мокрядь.
…Неожиданно снег повалил так, что автобус нырнул с пригорка в метель, точно в реку, полную белой шуги, где вода неслась под уклон, скручиваясь воронками в омутах и унося с собой едва уловимые контуры усадеб и деревьев. В единый миг все вокруг сдвинулось и смешалось, и не было больше ни дороги, ни обочины, ни верха, ни низа. Все дрожало и кипело, вихрилось и плескалось, вертелось и кружилось в какой-то безумной пляске, и сумерки пали такие густые, что лица людей утратили выражение, одежда — краски, предметы — измерения и линии — четкость. Все сделалось серым и плоским, призрачным, нереальным, как в погруженной на дно морское и населенной химерами подводной лодке, которая всплыть уже не в силах и, противясь неизбежному, лишь судорожно вздрагивает, как живое существо. Джемму охватило острое, давящее чувство одиночества. Ей стало жаль себя и чего-то еще — как будто потерянного, и может, безвозвратно. Казалось, навсегда покинув всех и все, что составляло ее жизнь, она без цели бродит в этой зыбкой бездне, где планктон порою складывался в миражи — купола и башни, своды и арки — и вновь рассасывался, таял, исчезал, лишь обостряя в ней туманную боль утраты. Утраты чего? Но ведь не дома, из которого Джемма сама хотела уйти. А может быть, с увеличением расстояния — так же, как высоты в полете, — дом начал терять зримые очертания и становился понятием, просто символом, обобщенным предметом ее тоски? Возможно, ей было жаль чего-то, на самом деле не существующего?..
Автобус вслепую буравил метель, трясясь на разъеденной слякотью дороге, и беспрерывно лязгал, как большая куча лома, то и дело брякая плохо затворенной дверью, — в нее сквозь щель стал набиваться снег. Окна дрожали в лад с двигателем, матовые под серо-белою броней, которая все уплотнялась, и сквозь нее возникали и пропадали, появлялись и исчезали серые смутные тени.
Кругом был снег, один снег…
— Кто спрашивал Мургале? — окликнул из кабины шофер.
Выведенная из задумчивости, она отозвалась и, подхватив вещи, торопливо направилась по проходу вперед, балансируя между сиденьями: автобус кидало из стороны в сторону, а у нее руки были заняты чемоданом и портфелем.