Невидимый огонь
Шрифт:
А ты, пан Войцеховский? Сколько понадобилось тебе? Месяц? Или полторы минуты — между двумя вспышками зарницы? Не так уж и много, Войцеховский, не правда ли?
Он усмехнулся.
В его возрасте самое мудрое — никого к себе не подпускать слишком близко. Рано или поздно придется отрывать от сердца, а это больно. Однако человек склонен поступать нелепо: всеми правдами и неправдами спасаясь от физических страданий, он с былым упрямством и ослиным упорством стремится навстречу душевной боли, и ошибки ничему его не учат… Так, вино допили, кофе тоже.
— Завтра перед отъездом я еще забегу попрощаться, — сказала Джемма.
— Завтра меня не будет дома, — холодно сообщил Войцеховский, к собственному удивлению.
— А-а… Тогда конечно…
— Могли бы прийти, доктор, и проводить до автобуса! — высказалась Мелания: после месяца совместной работы и особенно такого приятного дружеского вечера расставание, по ее понятиям, грозило выйти слишком куцым, деловым и прохладным.
Войцеховский рассмеялся.
— Вы знаете, Мелания, что такое прощанье?
— Ну, это…
— …бельевая резинка. Чем больше тянешь, тем больнее бьет по пальцам.
Все молчали, думая об одном и том же, и в тишине снова хохотнул Войцеховский.
— Спасибо за все, — смущенно проговорила Джемма. — Я просто не знаю, что я должна сейчас сказать.
Задребезжал телефон. Войцеховский поднял трубку и тут же положил — неправильно соединили. Но этот мелкий инцидент спугнул торжественное и чуть-чуть грустное настроение минуты. Тем лучше, а то они пошли бы сыпать друг другу комплименты или, чего доброго, связали бы себя обещаниями, выполнять которые потом нудно и обременительно, ведь то, что сегодня еще представлялось Джемме таким важным, завтра уж заметно потускнеет, а через месяц покажется далеким и туманным прошлым, какой-то там месяц обязательной практики, который, хочешь не хочешь, пришлось отработать в Мургале у одного занятного такого дядечки, по фамилии… Стоп, как же его звали? У него еще попугай был по кличке Тьер и Нерон, слепая или почти слепая овчарка. И еще у него была санитарка Мелания, она пекла замечательные блины, сочиняла не ахти какие стихи и настаивала водку на листьях — ну и отрава… Но как же звали его-то? Польская такая фамилия… А, Войцеховский! Феликс Войцеховский, или что-то в этом роде.
Мелания обвела взглядом остановку и ближнюю округу, высматривая, не пришел ли все же к автобусу Войцеховский, но его не было, и теперь вообще казалось сомнительным, придет ли. Зато она увидела другое — заметила худое желтое лицо Хуго Думиня. Он сидел сгорбившись на лавочке, зажав между колен бурый картонный чемоданчик, который Мелания сразу узнала — много ли там им пользовались, таскали его — и который выглядел почти так же, как тогда в Лаувах. И куда ему, Хуго, особенно ездить и какие возить вещи — разве что продукты из магазина, какой-нибудь инструмент или материалы, а это возят не в чемодане.
И Мелании вдруг как по наитию открылось, куда собрался и куда держит путь Хуго. Она смекнула это и угадала с такой несомненностью, что сердце ее забилось в горле. И хотя рассудок подсказывал ей, что лучше не подходить, а поздороваться издали — говорить-то ведь толком все равно не о чем, — она все же подошла к Хуго, потому что Мелания могла быть только такой, какая она есть. Глядеть, как он сидит там, поникший и бледный, выгнув костлявую спину горбом и зажав между старчески острых колен бурый чемоданчик, видеть все это своими глазами и только кивнуть небрежно издали — нет, этого от Мелании требовать было нельзя, это для нее слишком.
И, оставив Джемму на минутку одну, она сделала несколько шагов, которые отделяли ее от Хуго. Только тогда он поднял взгляд и ее заметил.
— Ты, Мелания? — сказал он, но без радости, без интереса, больше по обязанности, и подвинулся на край лавочки. — Ну, садись.
Однако Мелания не села, она стояла и смотрела в лицо Хуго, с щемящей болью отмечая перемены, происшедшие с ним за каких-нибудь две недели со времени их последней встречи. Уголки его землистых губ апатично свисали вниз, нос заострился, изменив тем самым выражение лица, и прежде-то сухие щеки казались впалыми, а глаза были пустые, без блеска и жизни. Мелания вздрогнула — такой точно взгляд, какой был у старой Думинихи…
— Куда же это ты наладился? — полюбопытствовала она, хотя догадывалась куда.
— Придется поваляться с месяц на больничной койке.
— Весна, весной часто бывают обострения, — сказала она, чтобы только не молчать. — Витаминов мало, и вообще… Вот придет тепло, солнышко, тогда…
Хуго кивнул, и по исхудалому лицу на единый миг пробежала тень надежды — ему, наверное, хотелось жить.
— Да, весной страсть как неохота идти в этот скорбный дом, — бесцветно проговорил Хуго.
Теперь кивнула Мелания.
— Само собой. Но раз надо, Хуго, значит надо. Там диета, лекарства. В два счета станешь на ноги.
— Ты думаешь?
— Не сойти мне с этого места! — подтвердила Мелания. — Разве даром я столько лет проработала в больнице? Мало, думаешь, я повидала?
Да, она проработала много лет и слишком хорошо понимала, что означает такое лицо, как у Хуго. И чуть не с отчаянием она думала о том, зачем судьба наделила ее, кобылу, железным здоровьем и почему, едрена вошь, мир устроен так, что она ничуточки, ни самой капельки и крошечки не может уделить бедному Хуго, ведь ее здоровья и силушки хватило бы на двоих и еще осталось. Так она думала, а ее широкий рот тем временем ободряюще улыбался Думиню.
— Помнишь, как тогда в больнице… ты будто заново родился, — напомнила она, и теперь бледно улыбнулся и Хуго.
— Тогда, если по совести, не доктора, а ты, Мелания, подняла меня из мертвых.
— Я? — переспросила она, и на глазах ее вскипели слезы.
— Что ты, Мелания, — устало проговорил он. — Не надо…
«Если бы я не ушла от него… — горячо корила себя она, — может, все повернулось бы иначе, и Хуго сейчас не сидел бы тут с чемоданом… Он зачах, как росток, без моего ухода».
— Все могло быть иначе, — произнесла Мелания вслух, между тем как две слезы, оставляя мокрые бороздки, скатились по ее обветренным щекам.
Хуго слабо махнул рукой.
— Что уж об этом теперь…
Но это были не только слова, Мелания видела, что ему действительно все равно, так бы оно сложилось, или этак, или совсем иначе. Что прошло — прошло. Он ни о чем не жалел и ни в чем не упрекал. Он даже не хотел как следует оглянуться на прошлое, потому что все его мысли были о будущем. Он вспомнил, что читал о новом чудодейственном лекарстве, и спросил, не приходилось ли читать и ей. Но Мелания не ответила и только молча, с болью смотрела на Хуго — как он, согбенный, сидит перед ней на лавке, в последнее время не только усохший, но и как будто ставший ниже ростом, худой и почти прозрачный по сравнению с ней, которая брызжет здоровьем и чуть не лопается от избытка жизненных сил, что рядом с немощью Хуго кажется просто бесстыдством и преступлением. Она согласилась бы поменяться с Хуго — болеть и страдать, худеть и даже умереть готова она была вместо него, но ее желание поступиться собой, принести себя в жертву бесплодно и втуне развеивалось в пространстве.