Невидимый огонь
Шрифт:
— Ну, ну?
— Что если бы мы, Мелания, поженились?
— Вы и… я?
— Да.
На том конце провода раздалось сердитое кряхтенье.
— И где вы успели, доктор, так нализаться?
— Я чист как стеклышко.
В трубке слышалось только Меланьино дыхание. Песня кончилась, и раздались мерные удары метронома не метронома, которые Войцеховскому сейчас меньше всего хотелось слышать, но он не мог дотянуться до магнитофона и выключить эти ритмичные до отвращения и раздражающие звуки.
— Мелания, куда вы пропали?
— Вам, доктор, грех так надо мной куражиться, — проговорила она жалобным голосом.
— Я говорю совершенно серьезно.
— Не озоруйте! Завтра, увидите, доктор, вам самому будет совестно. Идите-ка на боковую. Вы ничего не говорили, и я ничего не слышала. Чего только не учудит, не наплетет человек под пьяную лавочку! А после…
— У меня и капли во рту не было.
— Какая же тогда муха вас укусила, едрена феня?.. Измерьте температуру, и если…
Войцеховский невесело хохотнул.
— Мне никогда, Мелания, не приходилось наблюдать, чтобы измерение температуры дало лечебный эффект. Ну ладно, предположим, я измерю и окажется тридцать восемь и два. А дальше что?
— Возьмите бюллетень и сможете законно отлеживать бока и лечиться.
— А наш драгоценный ветеринарный участок? — по обыкновению с легкой насмешкой вставил он.
— Но нельзя же ради участка лезть в петлю. Отдохнуть тоже надо.
— Отдохнем, когда…
— Тьфу, тьфу, доктор! Типун вам на язык… Я серьезно, примите хоть аспирину и выпейте горячего чая с сахаром и с водкой.
— С водкой? — опять усмехнувшись, переспросил Войцеховский. — Вы меня, чего доброго, совратите. Только тогда в Раудаву к главному придется ехать, Мелания, вам. А между прочим, вы, пожалуй, единственный человек в районе, который мог бы нагнать страху в любой инстанции и выбить фельдшера!
— А я и выбью, если вы ляжете в постель. Как дважды два, увидите! Совсем без ветеринара нас не оставят, не бойтесь! Возьмите только больничный, и я им такой тарарам устрою…
— Есть только одно «но», дорогая Мелания.
— Ну?
— Я, к сожалению, не болен.
— Ага, здоровы как бык, еще бы. Что, у меня глаз нету? Какой вы стали в последнее время? Тощий как хворостина, скрюченный, сморщенный как…
— Ой-ой-ой, Мелания, как вы меня критикуете, по-вашему — я уж никуда! Неужели я так скверно выгляжу?
— Не сойти мне с этого места! Глядя на вас плакать хочется. Днем ходите сам не свой, а по ночам шатаетесь как лунатик.
— Такая у нас работа, дорогая Мелания, что волей-неволей будешь шататься и по ночам.
— Работа! Расскажите кому-нибудь. Я по Нерону вас узнала. Не было бы Нерона, может, я бы не догадалась. Бродите, словно вчерашний день ищете. Стою у окна, смотрю: и ходит, слоняется при свете молний, как призрак, и топчется, шатается, как выходец с того света, и один, все один и такой грустный, что сердце разрывается… Мое-то, думаю, какое дело? Мне-то какая печаль? А все равно… На рентген вам, доктор, сходить надо!
«Значит, это была Мелания! Белое романтичное видение в окне… О, stary sentymentalny osiol!» [19]
19
О, старый сентиментальный осел! (Польск.)
Войцеховский с ехидством вспомнил свои ощущения в ту грозовую ночь и подумал, что его подвела собственная фантазия. А может, это был перст судьбы, пан Войцеховский?
— Всего хорошего, Мелания… И на досуге подумайте обо мне!
— А вы сделайте, как я говорю: примите аспирин и выпейте… Вы слушаете? Я…
— До завтра, Мелания!
Так он сказал и положил на рычаг трубку, еще не зная, что этого завтра не будет — что сорок три минуты спустя зазвонит телефон, что еще через пятнадцать минут он выедет в колхоз «Ауруциемс», что на обратном пути ровно в двадцать три ноль ноль с левой стороны внезапно вынырнут совсем близко мутные во мгле пучки света, что он круто повернет вправо, как опытный водитель уже понимая неизбежность аварии, что в последний миг перед столкновением машин он узнает того, другого, но это уже не будет иметь значения, так как удар страшной силы в бок сотрясет газик, маленький драндулет с лязгом подпрыгнет и, дрожа всем корпусом, взлетит в воздух, что раздастся подобный выстрелам треск, с каким лопнет кузов газика, и что дольше всего будут жить колеса, которые по инерции будут вертеться и вертеться…
Если мерить расстояние напрямик, через Выдрицу, то, пожалуй, Лиготне оказался бы самым близким ко мне из соседних хуторов. В свое время, когда я только еще собиралась осесть в этих краях и, присматривая себе жилье, облюбовала один двор, добрые люди меня дружески предостерегли обиняком, что вряд ли мне придется по душе такое близкое соседство с Лиготне. Это меня напугало, хоть я и не могла понять, чем плохо такое соседство, тем более что Лиготне расположен по другую сторону речки, а перебраться через нее можно только летом. Люди — да, ответили мне, люди могут перебраться напрямую только летом, а для шума лето ли, зима — все едино. Ну какой там может быть особый шум, от чего — магнитофон пускают на всю катушку, мотопила визжит, детей бьют? Нет, зачем зря говорить, этого нет. Но раз уж сказано «а», надо сказать и «б» — там живет полоумная Стенгревициха, на нее иногда накатывает, и тогда поднимается такой гвалт, такой кавардак, что хоть уши затыкай, потому что глотка у нее луженая. А часто это у нее? Каждый год такой цирк устраивает, а бывает — и два раза в год. Но разве она не лечится? Врачуют ее, а то как же, в Риге, на Аптекарской, в психиатричке, да совсем исцелить, видно, не могут, чуть подправят — и домой, с кулаками ведь она ни на кого не лезет, зато уж орать здорова, язык что твоя крапива, а голос — труба иерихонская, так что вряд ли это не будет мешать мне сочинять книжки. Я только рукой махнула. На берегах Выдрицы цвела черемуха, настраивая на весьма легкомысленный лад. Казалось сущим пустяком, что к десяткам дней в году, которые отнимали у меня собрания и заседания, совещания и семинары, симпозиумы и лектории, теперь прибавятся каких-то два-три дня, когда я буду лишена возможности работать из-за крика Валлии Стенгревиц.
Так мы стали соседями.
За эти годы видеть старую хозяйку в лицо мне как-то не приходилось, больше все издали, на расстоянии, зато молодая — ее дочь Велдзе, носившая тогда фамилию Страздынь, — пришла меня поздравить с новосельем в первое же воскресенье. Мы были еще слишком чужие, чтобы вести непринужденный разговор, к тому же ни та, ни другая, мы не владели искусством светской болтовни, которая способна выручить и в самых щекотливых случаях. Слегка коснулись того, другого, но между тем она рассказала немного и о себе. Если не ошибаюсь, именно от Велдзе я впервые услышала об ее отце Витольде Стенгревице, а именно, что он пропал без вести в конце войны, когда Велдзе едва исполнился год, и они остались с матерью одни, что у нее туго шло ученье, особенно математика, но был дар к рисованию, что, может, стоило бы заниматься живописью, но художественные школы далеко — в Риге, жили они бедно, как говорится, перебивались с хлеба на воду, что с горем пополам она кончила в Раудаве среднюю школу, поступила на курсы и теперь работает на здешней почте. То, что Велдзе ни словом не упоминала о муже, могло означать, что между супругами нет согласия. И действительно, довольно скоро она со своим Страздынем развелась.
Дальнейшие события по ту сторону Выдрицы развертывались так. Велдзе справила новую свадьбу — с Ингусом Мундециемом, братом продавщицы Ритмы, удалым парнем из мелиораторов, потом отпраздновала крестины дочери, которую назвали странным именем, какого нет ни у одного создания женского пола во всей округе, — Эльфой, и наконец здесь же, на моих глазах произошли все перемены, вызванные историей, которую можно назвать воскресением. И хотя это слово имеет религиозную, что ли, во всяком случае мистическую окраску, именно так — воскресением Витольда Стенгревица хотелось бы назвать все происшедшее, что связано с этим лицом, которое более четверти века считалось погибшим, по понятиям людей было давным-давно похоронено и превратилось в прах и тлен, но в один прекрасный день восстало из гроба — уже после своей физической смерти, 18 ноября 1971 года. Этой датой было помечено извещение, которое пришло из далекого и до того захолустного городка Соединенных Штатов Америки, что его название даже мургальские знатоки географии слышали впервые. То, что Витольд Стенгревиц все эти годы прожил в Америке и умер в возрасте за шестьдесят лет вполне естественной смертью — от рака, было, конечно, историей не совсем обычной, и все же вряд ли вызвало бы такой стойкий интерес, если бы не еще одно обстоятельство — Велдзе получила наследство.