Невидимый огонь
Шрифт:
Но чтобы из-за этого Алиса горевала и сокрушалась? Чего ради? В конце концов, так и так все проходит, как часто оно ни повторяйся и сколько оно ни продолжайся… А тот ужин в «Серебристом тополе» был настолько прекрасен, что его можно вспоминать еще и еще и наслаждаться им мысленно опять и опять, ведь для памяти нет и ни препятствий, ни преград, и воспоминания не знают ни давности, ни расстояний.
Ах, да, верно, было все же одно воскресенье, когда Алисе очень захотелось вновь все это пережить, и не мысленно, не в воображении или во сне, а в действительности, наяву. Она как раз получила премию за беконов. Деньги точно с неба упали. И вдруг ее охватила, да что охватила — прямо-таки захлестнула, обуяла тоска по «Серебристому тополю» и всему, что она там чувствовала. Эта жажда свалилась на нее внезапно, как снег на голову, и совсем задурила мозги — ей загорелось пойти туда хоть ты тресни, и казалось — нет ничего проще, чем это желание исполнить. И в мечтах ее уже обнимал серебристый свет зала, аромат хорошего табака и кофе, а на языке таяла душистая сладость фирменных пирожных. Она возьмет и сто грамм коньяку — пусть все будет точь-в-точь как тогда, когда они сидели вдвоем…
И, размечтавшись так, Алиса до того взволновалась, как будто бы в кафе ее ждал сам Петер или она собиралась сделать какой-то важный шаг. И когда в автобусе продавщица Ритма, случившаяся рядом, спросила, куда это Алиса такая едет, она не смогла ни сказать правду, ни что-то подходящее соврать, не сумела придумать ничего и только покраснела, ей-ей, как сопливая девчонка — так залилась краской, что Ритма посмеялась, уж не на свиданье ли. И она зарделась еще пуще. Получилось страшно глупо, но что же ей было делать? Не открыться же, что она едет в «Серебристый тополь» выпить сто грамм коньяку, — матерь божья, это было бы как гром среди ясного неба, и назавтра же об этом судачило бы из конца в конец все Мургале, честя ее гуленой и выпивохой: где это видано, чтобы такое упорола девка, у которой все дома? Никогда, ни в жизнь порядочная баба такого не выкинет. Но как быть, если Алисе хотелось пережить те минуты еще раз, да так хотелось, ну просто до смерти? Она не видела в этом ничего дурного, а все же, признаться, стеснялась.
И когда Алиса подошла к кафе, сердце у нее в груди прямо стучало, так что пришлось перевести дух, как после быстрого бега, хотя она шла совсем медленно, заранее вкушая удовольствие и мало-помалу входя в роль, и две десятки, которые всякий раз шелестели в сумке, когда она туда что-нибудь клала или что-то вынимала, прибавляли ей уверенности в себе. Но когда ей оставалось только протянуть руку и толкнуть задрапированную изнутри стеклянную дверь, от сильного волнения она ощутила слабость, как будто бы входила не в кафе, а к врачу в кабинет рвать зуб. Такое у нее было чувство, правда. И все же она собралась с духом, взялась за ручку и… Однако дверь не подалась, хотя за нею и мерцал свет. Тогда Алиса постучала. За тонкой сборчатой занавеской мелькнуло и скрылось чье-то лицо, и произошло это так быстро, что она не успела рассмотреть, тот ли это швейцар, который пустил тогда их с Петером, точно так же поглядев сперва через стекло: такой, видно, тут заведен порядок, чтобы в приличное место не перлись всякие бродяги и пьяные рожи.
Она ожидала, что тут же звякнет замок и дверь отворится, однако не дождалась, тогда Алиса побарабанила вновь.
На этот раз голова за стеклом показалась секунды на две и сделала отрицательный знак, но поскольку Алиса не уходила, швейцар в конце концов приоткрыл дверь и сказал в щелочку, что мест нет.
Тогда она решила ждать — ведь оно может освободиться и найтись, ей и нужно-то всего одно местечко, хотя бы где-нибудь в углу. Она стояла на крыльце и смотрела, как падают листья — они кружились в воздухе, планировали вниз и мелись по асфальту; в этой картине была какая-то грустная красота, и Алису вновь охватило прежнее чувство, будто она явилась сюда на свидание с Петером, только лихорадочного волнения больше не было и как бы позолотой вечернего солнца все обнял меланхолический покой.
Из кафе вышла компания — четверо, и Алиса хотела уж было протиснуться в дверь, однако швейцар опять преградил ей дорогу: он же сказал — мест нет. Тогда она поняла, что места для нее и не будет, и покраснела до корней волос. Сначала от такой страшной злости, что ей хотелось схватить этого дядьку за его ливрейную грудь и тряхануть как сноп, чтобы из карманов у него вылетели чаевые, а из хлипкого тела — черная душа, потому что силы у Алисы хватало и кулаки были не плоше, чем у иного парня. Но потом она покраснела еще раз, и теперь уже от стыда, поняв, что швейцар ее принял за ту еще штучку: отирается у кафе как приблудная сука — не прогнать и палкой.
И все ее горячие желанья и хотенья разом лопнули, испустили дух, как проткнутый свиной пузырь, и она сама со своими прихотями и причудами показалась себе глупой гусыней, просто набитой дурой: разве может бифштекс с запеченным картофелем, чашка кофе с фирменным пирожным и пусть даже рюмка коньяку, который отдает сивухой, воскресить прошлое, если с того дня, как они весной сидели тут с Петером, минуло полгода? А без Петера «Серебристый тополь» все равно был бы голой пустыней, и за это она, идиотка, еще хотела выложить кровные деньги!
Так думала тогда Алиса, быстро шагая от кафе к автовокзалу, но дорогой почувствовала, что ужас как охота есть, зашла в вокзальный буфет, взяла кофе со сгущенным молоком и три пирожка, видом и вкусом смахивавших на губку. Тем не менее она усердно вонзала сильные зубы в жесткую плоть пирожка и прихлебывала теплый, муторно сладкий напиток, и все убрала и умяла до последней капли, до единой крошки, и так здорово подзаправилась, к тому же за каких-то сорок девять копеек, так разогрелась и взбодрилась, что до отхода автобуса успела еще слетать до булочной, схватить кулек баранок и пачку «коровок» — гостинец для Марианны, примчалась назад, не опоздав ни на секунду, через сорок минут сошла в Мургале и ни о чем не жалела, ни на что не сетовала, не досадовала, хотя, по правде сказать, все вышло у нее шиворот-навыворот…
«Оркестр играл блюз», — наткнувшись глазами на то же место в книге, читает Алиса и невольно вслушивается в музыку из радиоприемника; стоящего в изголовье. Мягким движением ее рука гладит раскрытую страницу, как живое существо. «До чего красиво Он Ее любит!» — думает Алиса, постепенно вновь переключаясь со своей жизни на роман, а по радио издалека плывут ритмы блюза, именно блюз передает далекая станция, только Алисе это невдомек. Если бы знала, все, наверно, показалось бы ей еще прекраснее…
И в соседней комнате тоже Марианна слушает, только ей не слышен как бы усталый, как бы печальный, внутренне сладострастный блюз — Марианна слушает, как снова, то долетая сюда снаружи, то пропадая, звучат странные звуки колокола, но думать они обе думают об одном; о чем же еще можно размышлять, если не о Петере, осенним вечером, когда на дворе моросит и льет дождь, о чем еще можно думать и гадать, если не об этом всесветном бродяге, от которого почти пять месяцев нет ни слуху ни духу, и три письма уже вернулись обратно, и кто знает, не вернется ли и четвертое.
Но разве это впервые? Ой нет, нет, не впервые. Разве не так же было, когда Петер ушел в море? Так же. И когда забрался чуть не на край света — на Сахалин? Тоже. И когда на Колыме оженился… Господи! Они с Алисой успели его чуть не похоронить и оплакать: ну все, погиб и не знай где сложил свою головушку! И вдруг в один прекрасный день — открытка, и еще с картинкой. Лучше бы уж свою фотографию прислал, да где ему, балбесу, додуматься! С одной стороны карточки какое-то озеро, сильно заросшее, и вдали не то снежные горы, не то белые-белые облака. А с другой стороны рукою Петера писано: