Невидимый всадник
Шрифт:
— Ура! — закричал Котька.
По дороге Микола рассказывал об удивительной жизни его дяди у графа Дурново, о том, что места эти славились своей живописностью:
— Такой журнал был: «Имение и…» В общем, имение и что-то…
— Имение и наводнение? Имение и затруднение? — подсказал Котька.
— Заткнись! — вышел из себя Микола, — «Усадьба и…»
— Усадьба и свадьба? — не унимался Котька.
— «Дом и усадьба» — вот какой журнал! Так там все фотографии этого имения печатались, — наконец высказался Микола.
Проселочная дорога
Победительная прелесть этих мест обдала нас холодком. Мы молчали, готовые утонуть в этом покое, в этой красоте.
— Уйдем от ребят, — потянула меня за руку Наташа. — Искупаемся вон там, подальше.
Она потащила меня в заросли камыша. Маленькая песчаная отмель лежала ребристая и светлая, как лист рифленого железа, брошенный на берегу.
Искривленная ветла изогнулась над водой, далеко выдаваясь вперед толстым, сучковатым стволом.
— Будем отсюда прыгать, — распорядилась Наташа.
Она рывком сбросила с себя все и пошла по песку, оставляя на нем глубокие следы своих странно маленьких ног, тотчас же наполняющиеся водой.
Секунда — и она стояла на стволе, раскинув руки, балансируя… Солнечные блики по воде побежали к ее ногам, а ветки одели Наташку светотенями.
— Ты прямо как Мельпомена, — сказала я, — богиня охоты, которая голая, с луком.
Наташка прыгнула, нырнула.
— Диана это, Диана! Мельпомена насчет те-а-а- тров! А я — Ди-а-на!
Она плыла все дальше, по-мужски, саженками.
Я прыгнула «солдатиком» и по-собачьи поплыла вдоль берега. В прозрачной воде было видно, как легкое, летучее племя мелких рыбок-сибильков носится между корягами. Верно, так жили здесь и те, кто владел всей этой красотой, — в вечной игре, наслаждениях, беспечности… В бездумной, бесстрастной лени. Или нет… Наверное, тут кипели свои страсти, борьба за чины, за место в свете, за милости двора…
Как это удивительно, что совсем недавно существовал несправедливый, порочный, жестокий порядок, когда одни наслаждались, а другие только мучились. И это было уже на моем веку. И я могла бы прожить жизнь рабой, как многие. И даже не знать о другой жизни! Не знать ничего! Работать двенадцать часов в «пробелках», как у нас на заводе работали женщины, или в упаковочной, где зашивали мешки. И не учиться — только церковноприходская школа… Верить в бога, справлять церковные праздники… Это я-то? Ну да!
А Наташка? Ну, Наташку родители дотянули бы до гимназии. Из кожи бы вылезли. А потом? Потом выдали бы замуж за старика, как на картине
— Ле-елька! — кричала Наташа. — Ты там не утонула?
— «И в распухнувшее тело раки черные впились», — отозвалась я и поплыла на мелкое.
Песчаное дно приятно пружинило под ногами, я пошла к берегу, сильно размахивая руками. Солнце припекало, от меня валил пар, как от лошади.
— И-го-го! — неистово заржала я от счастья, от беспричинной радости и запрыгала по воде, высоко вскидывая ноги.
— Парнокопытное, остановись! — сказала Наташа, выходя на берег.
Она легла на живот, положив голову на сложенные крестом руки.
— Посыпь мне песок на спину, — разнеженно промурлыкала она.
— Может, пяточки почесать вашей милости?
— Почеши. — Наташка повернулась на спину и протянула свою длинную ногу с розовыми ногтями. — Ой, щекотно! — Она ткнула меня ногой в бок: — Полежи спокойно хоть минуту.
Но я никак не могла утихомириться: кувыркалась через голову, зарывалась в песок и потом бежала смывать его, фыркая и отдуваясь.
— Ты дите, Лелька, — сказала Наташа.
— Почему ж это я дите, а ты не дите? Только и всего, что ты — здоровая кобыла, а я ростом не вышла.
— Я женщина, — спокойно сказала Наташа, отжимая мокрые волосы, — а ты еще недомерок.
Я обиделась пуще:
— Невелика заслуга, подумаешь. И если хочешь знать, у меня тоже была любовь.
— Да? — спокойно удивилась Наташа.
Невероятно привирая, я принялась рассказывать про свой роман с Валерием. По моим рассказам выходило, что он всячески домогался моей любви и даже говорил мне, что мы «как равнозначащие свободные личности должны шествовать по жизни рука об руку». Но в последнюю минуту шествие отменилось, потому что к Валерию приехала жена.
— Так. Значит, последняя минута все-таки не состоялась? — задумчиво спросила Наташа.
— Нет, — виновато ответила я.
— Не унывай, — покровительственно сказала Наташа, — все еще впереди. А твой Валерий — он ничего. И что рябой — так это даже интересно!
— Ну уж рябой! Так, немножко…
— Как у нас говорят: «У него на носу черти рожь молотили»…
Наташка, конечно, могла издеваться надо мной, как хотела: ведь она целых две недели была замужем, пока не выяснилось, что они с Матвеем Свободным не сошлись характерами. Как Наташка мне объяснила, они остались товарищами по борьбе, и только. Конечно, Матвей совсем не хотел быть только Наташкиным товарищем по борьбе. Я помню, как он приходил к нам и все пытался выманить Наташку на улицу для разговора. Но она с ним говорила только о политике. И на улицу не шла. И Матвей перестал ходить к нам. Мне было жаль его, большого и красивого, когда он невпопад отвечал Наташке что-нибудь про мировую революцию. А про эмпириокритицизм он даже слыхом не слыхал.