Невинная распутница
Шрифт:
– О Минна, – с рыданием произнёс он. – Поклянись мне! Никогда никому…
– Никому?..
– Никому ты не говорила, что тебя так причёсывала мать, ни перед кем никогда не раскладывала свои черепаховые шпильки и кольца, никогда ты не… не…
Он сжимал её в объятиях с такой силой, что она прогнулась назад, как слишком туго стянутый сноп, и волосы её коснулись ковра.
– Поклясться, что я никогда… О глупый!
Он не отпускал её, радуясь своей глупости. Она полулежала на его руках, и он жадно вглядывался в узор линий на коже, в сеть прожилок на висках, зелёных, будто реки, в чёрные глаза, где танцевали
Раздался звон каминных часов, и они оба вздрогнули.
– Уже пять! – вздохнула Минна. – Не будем терять времени.
Рука Жака двинулась вниз, по изгибу ускользающего бедра, и с губ его едва не сорвались слова, выдающие тщеславный эгоизм молодости:
– О, мне…
Этот юный хвастливый петушок собирался сказать: «Мне-то времени хватит!» Но он опомнился вовремя, устыдившись этой девочки, благодаря которой всего лишь за несколько минут познал ревность, неуверенность в себе, неведомое до сих пор биение сердца и ту отцовскую чуткость, что может расцвести в сердце двадцатилетнего мужчины при виде доверчивой наготы хрупкого существа, которое, быть может, не выдержит слишком пылких объятий и вскрикнет от боли…
Минна не вскрикнула. Под своими губами Жак увидел лишь необыкновенное одухотворённо-изящное лицо, широко раскрытые чёрные глаза, устремлённые вдаль, отринувшие стыдливость и отринувшие его самого, излучающие пылкость и горькое разочарование, как у сестрицы Анны, застывшей на вершине башни. Минна, распяленная на постели, устремилась навстречу любовнику с восторгом мученицы, жаждущей пыток, прогибаясь и опадая в быстром ритме сирены, чтобы встретить порыв его страсти… Но не вскрикнула ни от боли, ни от удовольствия, и когда он рухнул рядом с ней, с закрытыми глазами, раздувая бледные ноздри, задыхаясь и всхлипывая, она только склонилась к нему, чтобы лучше его видеть: тёплая серебристая волна волос соскользнула с постели…
…Им пришлось расстаться, хотя Жак продолжал ласкать её с безумием любовника, которому предстоит умереть, и без конца целовал это тоненькое тело, не встречая сопротивления с её стороны; порой он с изумлённым восхищением осторожно вёл пальцами по нежному контуру, порой сжимал коленями расставленные ноги Минны, почти причиняя ей боль; а иногда с бессознательной жестокостью сдавливал в ладонях, будто желая вырвать, еле заметные выступы грудей… Когда она одевалась, он укусил её в плечо; она тихонько зарычала, хищным движением обернувшись к нему… затем вдруг засмеялась, воскликнув:
– О, эти глаза! Какие у вас странные глаза! Посмотрев на себя в зеркало, он и в самом деле увидел странное лицо: запавшие глаза, припухшие и покрасневшие губы, спутавшиеся на лбу волосы – словом, вид неудачника после печальной брачной ночи и, сверх того, какая-то жгучая усталость во всём облике, нечто невыразимое словами…
– Ты злючка! Дай взглянуть на твои!
Он схватил её за запястья; но она вырвалась, погрозив ему сурово-напряжённым пальчиком.
– Если не отпустите меня, я больше не приду! Господи! Как, должно быть, ужасно на улице после этой тёплой постельки, без этого огня и этой розовой лампы…
– А я, Минна? Обо мне вы хоть немного пожалеете или вам дорога только розовая лампа?
– Это зависит от вас! – сказала она, надевая шляпку с приколотой белой камелией. – Вот если вы найдёте мне фиакр…
– Стоянка совсем близко отсюда, – вздохнул Жак, небрежно расчёсывая волосы. – Чёрт возьми! Горячей воды больше нет!
– Горячей воды всегда не хватает… – рассеянно пробормотала Минна.
Он посмотрел на неё, подняв брови, постепенно обретая – вместе с одеждой – привычную физиономию «маленького барона Кудерка»:
– Милый друг, вы иногда говорите такое… такое, что я перестаю верить вам или же собственным ушам!
Минна не сочла нужным отвечать. Она стояла на пороге, тоненькая и скромная в своём тёмном платье, глядя на него отсутствующим взглядом, уже простившись с ним.
«Ну вот и ещё один!» – напрямик говорит себе Минна.
Яростным движением она вонзает плечо в выцветшую суконную обивку фиакра и откидывает голову назад – не из опасения, что её могут увидеть, а из отвращения к погоде.
«Дело сделано… Ещё один! Уже третий, и по-прежнему без всякого успеха. Впору отказаться от всего этого. Если бы мой первый любовник, практикант при больнице, не уверил меня, что „я просто создана для любви“, то я бы немедленно обратилась к какому-нибудь крупному специалисту…»
Она перебирает в памяти подробности своего короткого свидания; руки её, спрятанные в муфту, сжимаются в кулаки.
«И что же? Этот мальчик был так мил! Он умирает от желания в моих объятиях, а я… я всё так же жду, говоря себе: „Да, это не лишено приятности… но вы можете предложить мне что-нибудь получше?“
Точь-в-точь как с моим вторым, этим итальянцем, с которым Антуан познакомился у Плейелей… как его? С зубами до самых глаз… Дилигенти! Когда я спросила у него, что это за «пакости», о которых пишут в книгах, он засмеялся и повторил ровно то же самое! Да, везением это никак назвать нельзя! Как же мне всё надоело!..»
В эту минуту она думает об Антуане с мстительным чувством, возлагая на него непонятную ей самой вину: «Готова поклясться, это он всё испортил… и вот теперь я получаю удовольствия не больше, чем… чем это сиденье! Он, наверное, грубо обошёлся со мной и что-то во мне повредил».
«Бедная Минна!» – вздыхает она. Фиакр выезжает на площадь Звезды. Через несколько минут она будет дома, на улице Вилье, всего в двух шагах от площади Перер… Она ступит на сухой холодный тротуар, взойдёт по лестнице в жарко натопленные покои, пахнущие свежей штукатуркой и обойным клеем… А потом будут большие руки Антуана, его собачья радость… Она покорно склоняет голову. Сегодня надеяться уже не на что.
Два года замужества и три любовника… Любовники? Может ли она назвать их так в своих воспоминаниях? Она думает о них с полным безразличием, не лишённым раздражения: они насладились благодаря ей коротким конвульсивным счастьем, которое никак не даётся Минне, несмотря на настойчивые и несколько прискучившие уже поиски. Она забыла этих людей, сослав их в самый тёмный угол памяти, где они утеряли зримые черты, так что даже имена их вспоминаются не без труда… Осталось лишь одно яркое пятно, как надрез от свежей раны: первая брачная ночь.