Невинная распутница
Шрифт:
«Ах, какая красивая девочка! – вздыхает Можи. – Подумать только, если бы я был женат, у меня могла быть такая дочка!..»
Когда запыхавшаяся Минна входит в дом, Антуан сидит за столом. Он сидит за столом и ест свой суп. Он сидит за столом, это не подлежит никакому сомнению. Минна, с трудом переводя дух, не может поверить своим глазам. В столовой слышится только неприятный стук ложки о тарелку. Каждый раз, когда Антуан подносит ложку ко рту, на пузатом медном боку лампы отражается чудовищная рука и кончик фантастического носа.
– Как?
Он пожимает плечами:
– Вечная песня! Разумеется, ты опоздала! Разве может быть иначе? Только если Ледовый дворец сгорит, ты вернёшься вовремя!
Минна понимает, что это «сцена», первая, которую можно удостоить этим названием. Она не будет делать ничего, чтобы избежать её. Сняв шляпку, она резко вынимает длинные шпильки, словно кинжалы из ножен, и садится, глядя в лицо опасности.
– Надо было зайти за мной, дорогой. Тогда ты мог бы совершенно спокойно следить за мной.
– Когда дело доходит до слежки, о спокойствии думать не приходится! – парирует Антуан.
Минна негодующе вскакивает:
– А, так ты признаёшь, что следишь за мной! Это что-то новенькое… пожалуй, даже лестное для меня!
Он ничего не отвечает, кроша кусок хлеба на скатерть.
Да, он следит за ней. Минна, думая о своём, не проявляла должного внимания к Антуану в течение некоторого времени. А он меняется; он меньше ест и меньше говорит, он мало спит, ибо в него медленно проникает трёхликая тревога: Минна! Её улыбка, затем мучительный сон, затем оскорбительный смех этой маленькой Гекаты сливаются в душе Антуана в таинственное лицо незнакомой, чужой женщины…
«Мне понадобилось на это немало времени», – признаёт он с печальной иронией.
Он сложил в портфель и унёс в контору фотографии Минны, относящиеся к самому разному времени, чтобы сравнить их между собой. Вот здесь ей семь лет, у неё остренькая мордочка худого котёнка. Вот она в двенадцать лет, с длинными кудрями, и уже какие глаза! «Надо было быть идиотом, чтобы довериться подобным глазам!..» А вот она застыла в неловком напряжении, у неё скорбный рот – это тот год, когда её нашли без сознания у дверей, с волосами, забитыми грязью…
«Да, да, я был идиотом и по-прежнему остаюсь им! Но ведь… Она моя, моя! И в конце концов я…» Однако он не знает, что надо делать в конце концов, и, как неопытный юноша, начинает выяснение отношений с семейной сцены.
Мука его стоит перед ним, серьёзная и угрожающе-свирепая. А что означает эта приподнятая губа, побелевшая от гнева? Ещё одна незнакомая деталь на лице, которое он, казалось, знал до мельчайших чёрточек, до перламутровой синевы век, до ветвистых прожилочек вен? Неужели каждый день будет вносить изменения в эту красоту, чтобы тревожить его страшными сомнениями?
– Ты ничего не ешь?
– Нет. К твоей манере пробуждать у людей аппетит мне придётся привыкнуть.
«Вот так, – говорит себе в бешенстве Антуан, – она шляется неизвестно где, пока я вкалываю, а затем она же устраивает мне выволочку! Да, ну и муж из меня вышел!..»
– Я что, не имею права ничего сказать? – кричит он. – Ты пропадаешь целыми днями, неизвестно с кем и невесть где, а если я позволяю себе замечание, мадемуазель недовольна…
– Прошу прощения: мадам! – прерывает она его холодно. – Ты забываешь, что я твоя жена.
– Гром и молния! Нет, я всё время об этом помню! Это должно измениться, или нам придётся выяснить…
Минна поднимается, аккуратно сворачивая салфетку.
– Что же нам придётся выяснить, позволь спросить?
Антуан прилагает чудовищные усилия, чтобы сохранить спокойствие, и тычет кончиком ножа в скатерть. Борода его трясётся, на горбатом носу начинает дёргаться крупная вена… Минна неторопливо поправляет в зелени вазы покосившийся лист папоротника…
– Нам придётся выяснить! – взрывается он. – Придётся выяснить, почему ты перестала быть прежней!
– Что?
Она стоит прямо перед ним, положив ладони на стол. Он смотрит на это настороженное лицо, на тонкий треугольник подбородка, на непроницаемые глаза, на серебристую волну волос…
– Прежней, чёрт побери! Какого дьявола, я же не слепой!
Она не меняет позы, выражающей презрение к словам мужа, и размышляет: «Он ничего не знает. Но может стать излишне докучным». Ласковой интонацией, дружелюбным жестом руки, положенной на плечо, она могла бы укротить его гнев, привлечь к себе – ещё пылающего от возбуждения, но уже смущённого и любящего… Она знает об этом. Но не протянет к нему руки. Этот внезапный срыв Антуана, равно как и преследование маленького барона Кудерка, подстерегающего её, но не смеющего угрожать, – всё будет разрешено самой судьбой, за изгибами которой Минна следит со вниманием, но безучастно.
Антуан жуёт стебелёк фиалки и глядит в полированный бок лампы. От напряжённой работы мысли, от чуткого вслушивания в себя, в боль, которая нарастает в нём, он выдвигает вперёд нижнюю челюсть, вжимает голову в плечи… Не приходилось ли Минне видеть в далёком прошлом подобные же зверские лица? То племя, которому она поклонялась в детских грёзах, почти целиком состояло из людей с набыченными затылками, с желваками, перекатывающимися над челюстью, с узкими лбами в жёстких завитках коротких волос…
Лёгкий вздох Минны всё же нарушил тишину. Антуан поднимается, оставив ужин почти нетронутым, и уходит в гостиную, где бессильно падает на канапе – то самое, что приютило Минну и её преступный сон… Здесь валяется газета, и он открывает её, начинает листать, преувеличенно громко шелестя сухими страницами…
«В Маньчжурии… А, пусть они там все подохнут, и белые, и жёлтые! А что в театрах? Скандал на генеральной репетиции… Мы воистину народ зевак! Доподлинная девица из доподлинного мира предлагает руку и сердце… Бюро Камилла, сбор сведений, слежка, расследования деликатного свойства… Грязные шантажисты!..»