Невинная распутница
Шрифт:
– Нет, отчего же! Ещё не поздно. Ты хочешь спать? Презрительная гримаса: я – спать?!
– Этот старик меня раздражает!
– Тебя все раздражают! Он славный человек, немножко болтун…
Она пожимает плечами и произносит прямо перед собой в темноту:
– У тебя все славные! Ты загляни ему в глаза! Уж я-то знаю!
– Ни фига ты не знаешь.
– Пожалуйста, будь повежливее! Ты хоть знаешь, с кем говоришь? Папаша Люзо поседел в преступлениях.
– Поседел в преступлениях! Минна, если бы он тебя услышал…
– Если бы он меня услышал,
– О!
– Вот именно.
Антуан чувствует, как всё плывёт у него перед глазами, и негодующе взрывается, благоразумно переходя на шёпот:
– Но это же неправда! Ты сама знаешь, её родители сказали, что она уехала в Париж вместе с…
– С коммивояжёром! Знаю, знаю! Папаша Люзо заплатил им, чтобы они молчали. Эти люди ради денег способны на всё.
Раздавленный её логикой, Антуан на минуту замолкает, но затем его возмущённый здравый смысл берёт верх. В своём негодовании он осмеливается даже схватить в крепкие ладони хрупкие запястья Минны:
– Послушай, Минна, ты говоришь что-то чудовищное! Этого нельзя делать, если нет доказательств! Кто тебе сказал?
Серебристое облачко вокруг невидимого лица Минны колышется в такт её смеху:
– А ты думаешь, я такая глупая, что всё тебе расскажу?
Вырвав свои запястья, она вновь застывает в царственной неподвижности:
– Мне многое известно, сударь! Но вы не вызываете у меня доверия!
У чувствительного неловкого мальчика подступают к глазам слёзы, и он говорит нарочито высокомерным тоном:
– Не вызываю доверия? Разве я когда-нибудь ябедничал? Да хоть сегодня утром, когда папаша Корн пришёл жаловаться, что потоптали его грядки… я что, натрепался?
– Ну, знаешь! Этого бы ещё недоставало! Иначе я бы с тобой вообще не разговаривала.
– Так что же? – молит Антуан.
– О чём это ты?
– Ты скажешь мне?
Он отказался от всех попыток выказать пренебрежение, он клонится всем своим длинным телом к маленькой равнодушной королеве, которая таит столько секретов в своей головке, осенённой серебристо-светлыми волосами…
– Посмотрим, – отвечает она.
– Можно войти, Антуан? – слышится за дверями голос Минны.
Антуан, всполошившись, как испуганная старая дева, мечется по комнате с криком: «Нет, нет!» – и судорожно ищет свой галстук. В дверь нетерпеливо скребутся, и Минна распахивает её настежь:
– Почему же «нет, нет»? Потому что рубашка у тебя расстёгнута? Ах, мой бедный мальчик, неужели ты думаешь, что меня это смущает?
Минна, в голубом полотняном платье, с белой лентой в гладких волосах, встаёт перед кузеном, который нервно завязывает найденный наконец галстук. Она смотрит ему в лицо своими бездонными чёрными глазами, окаймлёнными дрожащей тонкой бахромой блестящих ресниц. Антуан, не в силах превозмочь восхищение, отворачивается. В глазах этих суровая чистота, которую можно увидеть только у младенцев – очень серьёзных, потому что они ещё не умеют говорить. В тёмной их глади пляшут отражения, и Антуан, увидев в них на мгновение себя, смущается, и рубашка становится ему тяжела, как рыцарю панцирь…
– Зачем ты смачиваешь волосы водой? – спрашивает Минна, настроенная агрессивно.
– Чтобы пробор держался, разве не понятно!
– Это некрасиво, у тебя волосы становятся плоскими, будто ты краснокожий.
– И для того, чтобы сказать мне это, ты врываешься, когда я ещё в рубашке?
Минна пожимает плечами. Она кружит по комнате, разыгрывая взрослую даму, пришедшую с визитом, склоняется к застеклённой коробочке, уставив в неё указательный палец:
– Что это за бабочка?
Он тоже наклоняется, и тонкие волосы Минны щекочут ему шею.
– Вулкан.
– В самом деле?
Внезапно расхрабрившись, Антуан берёт Минну за талию. Он понятия не имеет, что делать дальше… Запах лимонной вербены, свежий, как волосы Минны, заставляет его сглотнуть пряную кислую слюну…
– Минна, отчего ты больше не целуешь меня, когда здороваешься?
Очнувшись, она отстраняется от него, вновь обретая безупречную важность манер:
– Потому что это неприлично.
– А когда никого нет? Как сейчас?
Минна размышляет, уронив руки на подол платья:
– Верно, никого нет. Но вряд ли мне бы это доставило удовольствие.
– Почём ты знаешь?
Произнося эти слова, он ужасается своей дерзости. Минна ничего не отвечает… Он вспоминает вдруг, как читал после обеда одну пикантную книжку: тогда он точно так же дрожал, у него точно так же горели уши, а руки стали ледяными. При этом воспоминании он вспыхивает, а Минна неожиданно решается:
– Ну ладно, поцелуй меня. Только мне придётся закрыть глаза.
– Ты считаешь меня таким уродливым? Нисколько не тронутая жалким откровенным вопросом, она качает головой, тряхнув блестящими кудрями:
– Не считаю. Но таковы мои условия.
Она закрывает глаза, выпрямившись в ожидании. Чёрные озёра исчезли, и внезапно она кажется ещё более светленькой, ещё более юной: спящая девочка… Неловко подавшись вперёд, Антуан утыкается в щёку жадными губами, хочет сделать ещё одну попытку… Но две маленькие ручки с острыми ногтями отпихивают его, а мгновенно раскрывшиеся сумрачные глаза безмолвно кричат ему:
«Убирайся! Тебе не удалось обмануть меня! Ты – не он!»
Минна плохо спит в эту ночь, забывшись в беспокойной полудрёме, словно птичка. Когда она ложилась, низкое небо надвигалось на запад, будто чёрная стена, сухой колючий воздух обжигал ноздри… Дядя Поль, чувствуя себя крайне плохо, тщетно пытался найти облегчение от болей в печени на террасе, а затем очень рано поднялся наверх, предоставив Маме обязанность закрыть все окна и двери, ворчливо погоняя Селени: «Калитка? – Да забрала уже! – Слуховое окно на чердаке? – Да кто ж его когда открывает? – Мало ли что… Сейчас сама туда схожу…»