Невинность
Шрифт:
В ту ночь я обнаружил музыкальную шкатулку, которая зачаровала меня. Деревянная, затейливо декорированная, лакированная, но больше всего мне понравились четыре фигурки танцоров наверху. Высотой в три дюйма, мастерски вырезанные, тщательно раскрашенные, с мельчайшими деталями. Они включали принцессу в длинном платье и тиаре и принца в парадном наряде и с короной. Несмотря на мастерство исполнения, фигурки вызывали улыбку, возможно, потому, что принц и принцесса не обнимали друг друга, а выбрали для танца совсем других партнеров. Принц правой рукой обнимал лягушку с выпученными глазами, а левой держал правую лапку этой улыбающейся амфибии, словно кружил ее в танце. И принцесса танцевала в объятьях существа с головой, грудью и руками человека, но ногами, копытами, ушами и рогами козла. Особенно глупый вид придавал ему сдвинутый набекрень венок из зеленых листьев на голове.
После того как я завел пружину и нажал на рычажок пуска, обе странные пары закружились в танце, как по кругу, так и по восьмерке. Я смеялся, но отец наблюдал без тени улыбки, таким серьезным он бывал редко.
– Она танцует с греческим богом Паном, – объяснил он, – а принц – кое с кем похуже.
– Они такие забавные.
– Не для меня.
– Ты не думаешь, что они забавные?
– Это не вальс, – указал отец.
– Не вальс?
– Они превратили это в вальс.
– А чем это было раньше?
Танцоры кружились и кружились.
– Они изменили это, чтобы посмеяться, – ответил он.
В музыкальной шкатулке штырьки вращающегося цилиндра цепляли настроенные зубья стальной гребенки. Пусть механическая, поначалу музыка показалась мне очень живой, искрометной. Теперь же в ней появились тревожащие нотки, стальные зубья откусывали звуки, в музыке слышались насилие и ненависть. Темп увеличился, королевская пара и их партнеры кружились все быстрее, и в какой-то момент мне уже казалось, что они вовсе и не танцуют, а исступленно вертятся.
Отец выключил музыку, и четыре фигурки остановились. Вытащил маленький заводной ключ и сунул в карман.
– Ты его забираешь? – спросил я. – Почему?
– Чтобы она больше не играла.
– Но… тогда ее не смогут продать.
– Тем лучше.
– Разве это не воровство?
– Я отдам ключ нашему другу.
– Какому другу?
– Который разрешил нам приходить сюда.
– Так он наш друг?
– Нет. Но он нам не враг.
– Зачем тебе отдавать ему ключ?
– Чтобы он определился с этой музыкальной шкатулкой.
– Определился?
– Решил, что с ней делать.
– Магазину нужны деньги. Он решит ее не продавать?
– Я на это надеюсь.
– А что, ты надеешься, он сделает с ней потом?
– Разобьет. Пошли, подберем тебе штаны и свитера.
Мы выбрали брюки цвета хаки, синие джинсы и пару свитеров. Отец сложил их и сунул в джутовый мешок, который принес с этой целью.
В продуктовом складе, после того как он наполнил мой рюкзак более легкими упаковками макарон и крекеров, а я, следуя указаниям его, – консервами и расфасованными кусками сыра, он спросил:
– Хочешь узнать больше об этой музыкальной шкатулке?
– Мне просто интересно: а зачем ее разбивать?
– Ты знаешь, есть такое, что видим мы, но не видят другие?
– Ты про туманников и чистяков?
– Называй их как хочешь. Я говорил, что нельзя смотреть на них прямо, если чувствуешь, что они смотрят на тебя.
– Я помню.
– И я говорил тебе, что много думать о них неблагоразумно.
– Но ты не говорил, почему это неблагоразумно.
– Ты должен дойти до этого сам, в свое время. Сейчас тебе надо знать, что туманники, как ты их называешь, иногда прячутся в вещах вроде этой шкатулки.
– Они прячутся в музыкальных шкатулках?
– Не только в музыкальных шкатулках, – ответил отец. – В любых вещах, сделанных человеком, во всем, что им нравится.
– Только сделанных человеком?
– Я думаю, да. Может, это связано с мастером, с его характером. Если вещь, сделанная кем-то, вбирает в себя его злость, или зависть, или сладострастие, или что-то еще, тогда туманника тянет к ней, и внутри ему хорошо.
– Почему они прячутся в вещах? – спросил я.
– Я не уверен, что прячутся – правильное слово. Может, они забираются в эти вещи, чтобы грезить. Впадать в некое подобие спячки. Не знаю. Они могут грезить недели, месяцы, годы, десятилетия, но время для них ничто, поэтому значения это не имеет.
– Один из них грезит в этой музыкальной шкатулке?
– Грезит и ждет. Да, я это чувствую. Со временем ты тоже научишься это чувствовать.
– А чего он ждет?
– Чтобы кто-то увидел шкатулку и унес домой вместе с ним, с туманником.
– А что произойдет, когда кто-то принесет его в дом?
– Все погибнут, – ответил отец. – Но мы очень много об этом говорим. Если он и грезит, такие разговоры могут закончиться тем, что он очнется от грез.
Мы вновь вышли в ночь, где сделанный руками человека город веселился и спал, смеялся и плакал, танцевал, и грезил, и ждал.
Когда мы спустились в безопасность подземного мира и шли тропой бесчисленных потоков, прошлых и будущих, я рассказал ему о марионетке, которая тремя годами раньше исчезла из витрины магазина антикварных игрушек. Он ответил, что именно это имел в виду, говоря мне о музыкальной шкатулке, на что я возразил: никто не уносил марионетку домой. Он предположил, что это мог быть один из уродов с бутановыми горелками, который схватил ее на бегу, а может, раз у марионетки были ноги, она могла уйти куда-то сама. И добавил, что нам больше не следует этого касаться: если марионетка эти три года спала где-то в городе, незачем нам будить ее такими разговорами.
28
Темнота в спальне встревожила меня, прежде всего запахом. Раньше здесь пахло свежестью и чистотой, а теперь – пряным одеколоном. Гвинет ничем таким не пользовалась, но этот аромат я знал: впервые познакомился с ним прошлой ночью в библиотеке.
Очень не понравилось мне и другое: царящая в квартире тишина. Я не слышал никаких постукиваний и позвякиваний, свидетельствующих о приготовлении обеда, ни приближающихся шагов, ни приветствия, хотя прибыл точно в назначенный час. И город как-то странно затих: через открытое окно не доносилось ни шума проезжающих автомобилей, ни далекой музыки, ни голосов.