Невольничий караван

Май Карл Фридрих

Отец Булавы осекся на полуслове, внимательно посмотрел на Сына Тайны, а потом продолжал:

— Твои черты еще по-юношески мягкие, я не могу узнать в них черты твоего отца или твоей матери, но внутренний голос говорит мне, что ты — сын моего кровного брата. Ответь мне скорее, так ли это, подтверди, что мое предчувствие не обманывает меня!

— Да, это я, господин, я — тот самый мальчик, которому разрешено было играть с тобой и называть тебя в шутку Абу эн-Нисфи. До последнего времени я и сам не знал, кто я, и только совсем недавно я смог бросить взгляд на изображение моей родины на карте. Но едва ты появился, я сразу

узнал тебя, и теперь я так уверен, что я — сын эмира из Кенадема, как будто сам Пророк сказал мне об этом.

— Дай же мне обнять тебя, сына и наследника моего кровного брата! Я почувствовал, что нас связывает какая-то нить, еще до того, как твои слова убедили меня в том же самом. Я чувствую такую же радость, как если бы встретил самого эмира. Отныне все твои друзья станут моими друзьями, и моя рука будет безжалостно крушить всех твоих врагов!

Он крепко прижал юношу к своей груди поцеловал его. Потом Сын Тайны и Абу эн-Нисфи отошли в сторонку от других и, усевшись под развесистым деревом, углубились в беседу. Они больше не замечали никого и ничего вокруг, и не удивительно: им много нужно было рассказать друг другу!

Чтобы не мешать старым знакомым предаваться воспоминаниям, Шварц отвернулся от них и только сейчас вспомнил, что Отец Одиннадцати Волосинок все еще стоит на берегу залива и дожидается обещанной подмоги. Тогда немец, к немалому восторгу солдат, громко объявил, что только что был убит большой, жирный бегемот, и поручил Отцу Смеха и еще нескольким солдатам перетащить тушу бегемота в лагерь.

Солдаты довольно легко отыскали по описанию Шварца место, где должен был ожидать их словак. Он, действительно, все еще стоял с ружьем на плече возле поверженного бегемота. Еще издалека завидев приближавшихся к нему людей, Отец Листьев сердито закричал им навстречу:

— У вас что, ноги отсохли, что вы ими еле передвигаете? Я уже больше часа стерегу это чудовище, чтобы к нему не вернулась жизнь! Если бы оно проснулось и убежало, никакие мои просьбы и уговоры не смогли бы заставить его вернуться. Разве недостаточно, что я застрелил его для вас? Я должен был еще взвалить его на спину и поднести прямо к вашим ногам?

— Что? Это ты его застрелил? — спросил Отец Смеха.

— Ну да, а кто же еще? — ответил малыш, гордо подбоченясь.

— Кто-то другой. Хотя пули твоего громового ружья очень большие, все же они не смогли бы проделать такую дыру. Это должна быть разрывная пуля, а я знаю, что такие пули есть только у Отца Аиста. Значит, он и убил бегемота, а вовсе не ты.

Привыкшие к перебранкам двух джелаби солдаты, не обращая на них внимания, принялись разделывать тушу зверя своими длинными ножами. Отец Одиннадцати Волосинок в гневе топнул ногой и перебил своего друга:

— Молчи! Ты не можешь ничего знать, потому что тебя при этом не было! Хотя твоя морда и велика так же, как морда этого чудища, но мозг внутри нее такой маленький и ничтожный, что им не насытился бы и муравей. Ты, что ли, не слышал грохота моего ружья?

— Мы услышали два выстрела, и от этого проснулись, — невозмутимо пояснил Отец Смеха. — И сразу поняли, кто стрелял. Так что можешь не пытаться внушать мне, что это был ты, потому что не так-то просто одурачить того, кто знает названия всех деревень и народов, всех городов, а также имена всех людей земли!

— Оставь меня в покое со своими деревнями и народами!

Я не верю, что ты знаешь даже то место, где все люди в ужасе разбежались, увидев тебя младенцем. Вот я действительно ученый, потому что я постиг все языки мира и все латинские науки. В моей голове можно читать как в раскрытой книге, в которой есть ответы на все вопросы, и если я пожелаю, мой разум снизойдет на несведущих, как солнце, с которым не сравнится ни одно из других творений Небесного Отца.

— Да прекратишь ты когда-нибудь свою идиотскую болтовню? — раздраженно вскричал Отец Смеха, в то время как по лицу его разлилось неизъяснимое блаженство. — Солнце и весь небосвод возликовали, когда я впервые появился на свет! Ты, может быть, забыл, кто я такой? Так знай же, меня зовут Хаджи Али бен Хаджи Исхак аль-Фарези ибн Отайба Абуласкар бен Хаджи Марван Омар аль-Сандази Хафиз Якуб Абдулла аль-Санджаки! А ты всего лишь жалкий Ускар Иштван. Разве это имя можно сравнить или даже просто произнести рядом с моим?

— Еще как можно! Твое длинное имя не что иное, как отвратительный от головы до хвоста ленточный червь, которого все ненавидят и радуются, когда могут удалить его прочь. Мое же исполнено силы, звучно и благородно, оно ласкает слух, как прекрасная музыка. А каково имя, таков и человек. Пока ты спал и оглашал всю вселенную своим мерзким храпом, я стоял на страже и вел кровопролитную борьбу с великаном животного мира. Посмотри на него! Видишь дыру у него в голове? Туда попала моя пуля, и действие ее было столь велико, что зверь получил спазм жевательных мышц. Он не мог даже пошевелиться. Только благодаря моей меткости он отправился к своим праотцам! А теперь скажи мне, совершал ли ты когда-нибудь или мог бы совершить в будущем что-либо подобное моему подвигу?

— С легкостью! — ответил Отец Смеха. — Только позови сюда гиппопотама, и ты увидишь, как при нашей встрече им овладеет ужас!

— Этому я охотно верю, потому что стоит ему увидеть твое лицо, и он тотчас в ужасе бросится прочь.

Теперь Хаджи Али рассердился не на шутку.

— Ни слова больше о моем лице! — потребовал он. — Кто, как не ты, виноват в том, что оно стало таким?

— Я?

— Да, ты один! Мое лицо было образцом мужской красоты, черты его сияли, как первые строки Корана, глаза лучились отвагой и нежностью, а щеки рдели подобно утренней заре. Но вот пришел ты, и когда я тебя увидел, ужас, словно землетрясение, прошел по всему моему телу. С тех пор всякий раз, как ты попадаешься мне на глаза, меня охватывает тот же неодолимый страх, убивший мою былую красу, воплощение небесной души моей. Я только тогда могу надеяться на исцеление от моих нечеловеческих страданий, когда ты навсегда исчезнешь из моей жизни и твой мерзкий облик перестанет маячить у меня перед глазами!

— Тогда иди отсюда и не смей больше попадаться на моем пути! — срывающимся от обиды и негодования голосом проговорил Отец Одиннадцати Волосинок. — Ты — гвоздь в моем гробу, и ты станешь причиной моей смерти. С тех пор, как мы познакомились, я медленно чахну, и злость на тебя, как червь, подтачивает меня изнутри. Ты убил мою молодость и заранее отравил дни моей старости. Пусть ангел в День Суда утыкает всю твою кожу иголками, как шкуру шелудивого пса!

— А тебя пусть он подвесит на одиннадцати волосках твоих усов как раз над дымовой трубой преисподней, из которой…