Невольники чести
Шрифт:
Утром Уягал собрался в дорогу. Положил в узелок несколько кусков копченой рыбы. Прикрыл вход в юрту ивовой циновкой. Сверху накидал лапника. Отошел, оглянулся. Страшно на склоне лет покидать обжитой угол. Но слово Пихлача — закон.
…В Нижне-Камчатске, главном городе белого царя на земле Уйкоаль, старик с трудом отыскал дом, где жил тот добрый человек, к которому послал Уягала Пихлач. Подойдя к жилью поближе, камчадал еще раз уверовал в могущество своего бога: как и предрекал он, добрый белый господин оказался в беде. В тот момент, когда старик смешался с людьми, собравшимися у входа во двор, из него в окружении солдат вышел добрый
Елизавета Яковлевна умерла на рассвете, когда отблески зари выкрасили киноварью потолок в ее комнате. Она ушла в мир иной тихо и незаметно. Сомкнула глаза и уснула, чтобы никогда не проснуться. Рыдающая ключница убеждала генерала, что так бывает очень редко, с одними лишь праведниками, коих сам Господь выделил из числа людей и призвал к себе, в райские кущи.
…Кириллу Хлебникову о кончине губернаторши сообщил капитан Федотов, явившийся с гренадерами лично сопроводить на пакетбот, отправлявшийся в Охотск, своего странного арестанта.
— Хоронить их превосходительство Елизавету Яковлевну, упокой, Господи, ее душу, будут послезавтра… — известил он комиссионера.
«Наверно, там же, где лежит отец Абросима — Иван Плотников, — как-то отстраненно подумал Кирилл. — Я этого уже не увижу…»
В нем со смертью Елизаветы Яковлевны точно лопнула какая-то скрытая от постороннего взгляда пружина, не дававшая прежде упасть духом в самых трудных обстоятельствах.
Говорят, что характер человека меняется каждые семь лет его жизни. У Хлебникова все жизненные устои разрушились за несколько часов, в которые он сначала узнал о предательстве лучшего друга, потом — о смерти любимой женщины.
«Почему я не сгинул тогда в полынье, сброшенный с нарт своими собаками? Почему не замерз в метель вместе с капитаном Головниным, не утонул в океане, бросившись спасать генеральшу? Отчего не остался навек в трясине, выручая Абросима? — терзался он. — Неужели только для того, чтобы убедиться, что добрым нравам пришел конец? Что обязательства теперь не признаются, а благодарность от самых близких людей и ту встретишь редко? Стоит ли говорить о благодарности отечества? Чем усердней служишь ему, тем скудней награда! Вот как обошлись за верную службу со мной… Разве что в железа не заковали», — думал Хлебников, собирая под надзором Федотова в походный сундучок свой нехитрый скарб: книги, кое-что из одежды.
«Зачем мне жизнь, ежели она вся на поверку — ложь и позор? Может, правильнее уйти вслед за Елизаветой Яковлевной туда, где не мирской суд, а небесный? Там, по крайней мере, о человеке составляют мнение не по чьим-либо наветам, а по его делам и поступкам… Так будет лучше для всех: для компанейских чиновников и сутяжных, кои сочтут смерть мою за признание вины; для тех людей, которые, как генерал-майор Кошелев, все еще верят мне; для меня самого, ведь мертвые сраму не имут…» — грешная мысль о самоубийстве впервые пришла в голову Хлебникову.
«Да, так будет лучше для всех! — с каждой минутой все более укреплялся в ней комиссионер. Как человек внешне спокойный и выдержанный, он был способен на неожиданные решения и скорое выполнение их. — Когда подойдем к причалу, брошусь в воду вместе с сундучком. Он тяжелый, живо утянет на дно… Тогда все разрешится само собой. И не надо будет при очной ставке глядеть в бесстыжие глаза бывшего друга… Такое, пожалуй, пострашней всего…»
Как
С этим намерением Кирилл, сопровождаемый капитаном и гренадерами, и вышел из дома. Вся процессия двинулась к пристани, провожаемая кучкой зевак, для которых любое необычное событие в сей провинциальной дыре — верный повод еще полгода чесать языками. Кирилл знал большинство из пришедших поглазеть на его арест. Все это были мелкие чиновники из губернской канцелярии или мещане, живущие в Нижне-Камчатске на поселении за какие-то свои провинности на материке. Единственной инородной фигурой, и это невольно отметил про себя Хлебников, казался старик камчадал со знакомым лицом. Да кто их, туземцев, разберет? Все — одной породы: широкоскулые, с узкими щелками глаз…
Путь до причала, который, бывало, по нескольку раз в день проходил туда и обратно Хлебников, нынче показался неимоверно длинным. Такой, наверно, была для Иисуса Христа дорога на Голгофу… Терновый венец на голове, тяжкий крест на плечах. Кнут стражника и насмешки толпы.
У Кирилла на душе тоже как будто крест — несправедливые обвинения. В роли римских воинов — гренадеры… И пусть не возлежат на голове Кирилла тернии, но зеваки вокруг также полны насмешек и злобы, сплетничают на все лады. Горько разочаровываться в людях, которым не сделал ничего дурного, но это один из самых последних уроков жизни!
…Когда эскорт вступил на деревянный пирс, далеко вдающийся в залив, Кирилл про себя стал отсчитывать шаги, заранее загадав, что на тридцать третьем — именно этот год шел ему, и столько же было Господу в день распятия — он бросится в воду.
«Один, два, три… десять… пятнадцать…»
— Начальника, начальника, постой! — вдруг закричал кто-то за спиной Хлебникова, сбивая его со счета. Голос этот вызвал у Кирилла ощущение, что он где-то уже слышал его.
Хлебников так резко остановился, что идущий по пятам гренадер налетел на него, сбив арестанта с ног, и сам растянулся рядом, выронив ружье.
«Вот удачный момент! Теперь никто не помешает кинуться в воду!» — оценил положение Хлебников, но почему-то не воспользовался им. Поднявшись с настила, он обернулся к берегу и увидел старого камчадала, ковыляющего по доскам пирса.
— Чего тебе, старая образина? — окликнул старика гренадер, тоже успевший подняться и отряхивавший свой мундир.
— Моя Уягал звать, однако… Уягал не сам пришел. Пихлач велел. Доброму господину слово скажу, — камчадал указал на Кирилла и что-то быстро-быстро забормотал себе под нос. Из этого потока русских и ительменских слов Хлебников понял только, что какой-то худой человек много стрелял, жег костер, превращался в медведя… В общем, бред, да и только…