Невозвратимое. Рассказы

Светлана Арбеньева

Невозвратимое

Рассказы

Невозвратимое

– Самый лучший возраст – 16 лет.

Она сказала мне это и самодовольно повернулась лицом к солнцу. Обжигающее лучи сушили нашу кожу, ударяя сильными сибирскими ожогами.

Мне тогда показалось это странным. Может от того что было мне всего четырнадцать, а может от того, что я не понимала вообще силу и зависимость от возраста. Мне кажется, что и сейчас не до конца понимаю.

В Западной Сибири

очень резкий климат. Утром, даже летом, прохлада заковывает в свои цепи всю растительность: от травинки до последнего подсолнуха. Но проходит несколько часов, и июльское пекло проносится по всему живому. Сибирская жара сушит все дотла, она сравнима с морозом. Она такая же жестокая и трудновыносимая. За это я и люблю её. А может, я просто люблю все такое… трудное.

Помню, как скрипели качели, которые сделал мне дед. Они издавали смешной звук, словно какая-то жалобная птичка плакала своим занудным голоском.

По этому звуку я определяла – пришла она ко мне или нет.

Наша дружба была самой обычной, самой простой и в тоже время наивной. Мы рисовали природу, людей, слушали до дыр старые кассеты на магнитофоне, купались в реке, рассказывали друг другу секреты.

Я очень скучала по ней, когда она не приходила ко мне. И сейчас я стала понимать, что именно тогда я стала привязываться к людям с непреодолимой силой, какой-то безумной любовью. Она стала первым человеком, по которому я стала испытывать именно «тоску», которая так сильно влияет на чувства и эмоции, восприятие мира в целом. И так продолжается по сей день. Привязываюсь молниеносно – и вырвать из сердца удается с трудом. Лишь пески времени и равнодушие второй стороны могут изменить поворот событий.

Для меня было невозможным то, что когда-то это закончится: наши вечера, наши прогулки, наши игры, наше детство… Как может закончиться синева неба? А ведь она закончилась, также как и аромат полевых цветов, боль от укусов крапивы, радость от пойманного пескаря.

– Самый лучший возраст – 16 лет.

Опять вспоминаю её слова. Она всегда очень любила себя. Бывало, смотрела в зеркало на свое отражение беспрерывно, вертелась, расчесывала свои черные и тугие косы. Я смотрела на всё это с таким любопытством. И не от того, что я не делала этого, но как-то это было все по-другому…

Она очень любила рисовать, и получалось у неё это искусно: люди, их лица, пейзажи, просто наброски карандашом. Я всегда искренне радовалась её успехам.

– Конечно, ведь это я.

Так отвечала она мне на мою детскую восторженность от её таланта, а потом хмурила брови, закусывала губу и что-то вновь подправляла резкими и отрывистыми штрихами.

В один из летних дней я разбила свою правую ногу об асфальт, не вписавшись в поворот, когда лихо накручивала педали велосипеда. Я не могла почти ходить, так болела и ныла рана. По природе не являясь нытиком, я не привыкла к большому вниманию к себе, а наоборот всегда работала лишь на отдачу. Это касалось всего: мыслей, замыслов, дел, интересов, вкусов, советов, увлечений. Я привыкла уже тогда «работать на износ», отдавая себя по частицам любимым и дорогим мне людям. Но тут я оказалась впервые в «плачевном» положении.

И вот опять заскрипели качели. В солнечном блеске я видела отражение взлетающих вверх темно-карих, с горьким блеском глаз. Смуглые руки упрямо держались за поручни. Она смеялась своей широкой и открытой улыбкой. То ли моя гордая богиня прониклась чувствами ко мне, то ли пожалела, но она впервые за всю нашу дружбу была до тонкости внимательна и чутка.

Мы разговаривали с ней до позднего вечера. Я лежала в бинтах на летней кушетке, одолеваемая болезненной дрёмой, а моя подруга читала мне книгу, развлекала меня и смеялась, подтрунивая в шутку над моей бедной ногой.

Солнце пропадало в алом закате, как окунувшаяся кисть в чан с краской. Шумели верхушки деревьев, несшие в своем шорохе колыбель июльской ночи. Тихо ухали полярные совы, то там и тут мелькая своими белоснежными перьями. Вдали мычало стадо. Трава вновь напоила свои корни влагой и мерно распласталась по прохладной сибирской земле. Так и в тот вечер она расцвела и погасла в моем сознании. Как бывает одуванчик – желтый-жёлтый, а дунешь – всё… Пыль лишь белая летит. Может и нужен был лишь один такой вечер, чтобы она впервые открылась мне, не думая о себе, не думая о посторонних. Мне показалось тогда, что в её лице – я вижу себя, ту, которая все это лето была ее послушным слушателем, ее советчиком, ее честным собеседником. Она не теребила свои черные косы, она не смотрела на себя в зеркало. Она смотрела в мои глаза и улыбалась. Так рождается искренность и доверие. Бывает, что это продолжается всего час, для кого-то только минуту. У каждого на жизненном пути есть миллионы точек соприкосновения с другими людьми, даже с теми, кого мы впоследствии называем друзьями. Но существует проблема искренности, которая часто скрывается за маской игр, разговоров на отвлеченные темы, за взглядом холодных глаз. И пройдя немалый путь, мы оглядываемся вдаль проторенных дорог и задаемся вопросом: «А была ли искренность?». Искренне ли я сама посвящала в свой мир других людей? А может это была просто – разминка на пути к большой дружбе?

После лето быстро угасло. Быстро исчез скрип качелей. Мы уехали по своим семьям в город. Без нас осталась спеть красная черемуха, которая так жутко вяжет рот. Без нас осталась остывать милая маленькая река, сокрытая под спинами могучих деревьев и кустарников. Наши качели занесло сначала осенними листьями, а потом алмазно-чистым снегом, который и сейчас хрустит в одинокой тишине деревни, напоминая мне песню какой-то маленькой птички…

Мастер пряток

Дед Саня жил по соседству с нами. Он был очень странный и чудной человек, который безоговорочно любил две вещи: детей и глушить водку.

Почему о нем? Да потому что такого второго нет, не было и не будет во всем белом свете!

Он носил яркие, но изрядно потрёпанные рубашки, какие-то заскорузлые фуфайки. Зимой, на нем неизменно воцарялась его величество – ушанка. Она была просто волшебная, а все потому, что он показывал нам с ней фокус: просовываешь туда руку, а пальцы проходят сквозь неё. Мы, дети, с восторгом охали, а ведь на самом деле она просто напросто была ужасно дырявая.

Помню, что он любил танцевать, и, услышав любой мотив (который мог зазвучать с радио или магнитофона соседей), он начинал пританцовывать и обязательно привлекал к этому делу всех встречных ему людей.

Говорил дед Саня тоже довольно интересно. Вместо «кружись» -«крюжиссё», вместо «молоко» – «малачкё». Как рассказывали соседи, он был из цыган, но давно не странствующий и не такой лихой, каким мы представляем в своей голове образ «горьковского» Лойко Зобара. Он был очень маленького роста, что многие девчонки и мальчишки, достигнув возраста 12-13 лет, были вровень с ним.

Мы с другими детьми часто смеялись над ним, но не со злобой, а с нежной любовью. Он пользовался авторитетом и уважением в нашей большой компании из-за двух великих (по мнению детей) вещей: он умел шевелить ушами, а еще он великолепно играл в прятки!