Невская битва

Сегень Александр Юрьевич

— К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна восстав прибегаю…

Постриги — вот первое, что отчетливо и много при­поминалось. Ему уже пять лет было, совсем взрослый отрок, не младенец какой-нибудь. Деревянной саблей за милую душу рубил полчища высоких трав, ибо то, конечно, были не травы, а лютые враги Отечества на­шего — репьи латынские!

— До сего дня был ты дитя, а с сего дня будешь Младой муж, — молвил ему отец.

В Спасо-Преображенском соборе Переяславля он сидел на огромной подушке, покрытой аксамитовой наволочкой с изображениями золотых лефандо и львов. Сей белокаменный храм был построен его прадедом Юрги Долгоруким, который украсно укра­сил его и исполнил книгами и мощами священными. И Александр уже тогда знал, что се — «прадедушкин храм». Образ долгорукого прадеда с малых лет воспа­лял его воображение — жалко, что Юрги уже в Раю, вот бы поглядеть на его руки, какова была их долгота. И хотя и разъясняли ему, что руки у прадеда были обычные, а прозванье связано с долгими устремления­ми к новым землям, Александру все равно представ­лялся огромный богатырь с безразмерными ручища­ми. Берет врага христианского за воротник и длинной дланью своею заносит высоко-высоко — на конек кры­ши. Очень смешное зрелище!

И вот после долгих молитв епископ Симон взял в руки ноженцы и приблизился к нему решительным шагом, так что Александр невольно отпрянул. И длин­ные шелковистые пряди, от рожденья не стриженные, с нежным хрустом отстригаются и ложатся в кипари­совую укладочку. Отныне его всегда будут стричь, ибо, как завещал Владимир Мономах, «се грех, аще же муж носит долги власы», а он отныне уже не Са­шенька, а Александр, не дитя, а младой муж, как ска­зал батюшка.

После пострига и заздравных молебнов новоявлен­ного младого мужа выводят во двор. Народ переяслав­ский кричит ему здравие. Матушка Феодосия берет его на руки и, целуя, прощается с ним. Теперь они бу­дут видеться реже, ибо жить Александр станет у свое­го пестуна — Федора Даниловича. Матушка передает его с рук на руки боярину-воспитателю, Федор Дани­лович бережно берет своего нового воспитанника и са­жает высоко-высоко, на коня, в сияющее серебром ко­жаное седло так высоко, как Юрги Долгорукий — су­постата, в мечтах маленького Саши. Но теперь — прочь мечты детства! Он сидит на коне, он очень и очень взрослый, его препоясывают мечом, не дет­ским деревянным, а самым настоящим, хотя и не очень большим, не таким, как у отца. Меч тяжел, но Саша смело берет его рукоять, цепко обхватывает и с напряженным усилием вытаскивает из ножен. Меч шатается в еще не очень сильной руке и сверкает на солнце, тяжело держать его, но надо, и он возносит кладенец над головою, а епископ возглашает:

— В нощи мя и во дни сохраняй, борющих враг из-бавляющи мя!

Еще труднее было вставить клинок меча обратно в ножны, но он и с этим справился, утопил булатное лезвие в мягком бархате ножнового вместилища. На другой день предстояло впервые поехать на ловы…

— Моли Бога о мне, святый угодниче Божий и мучениче, воине Александре, яко аз усердно к тебе при­бегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей.

В честь воина нареченный, был он прежде всего во­ин, и когда научился читать, первыми книгами его стали не только жития святых, среди коих было и жи­тие праведного воина Александра, но и «Александ­рия» — описание жизни и подвигов Александра Маке­донского. Сию книгу он перечитывал много раз, вдох­новляясь благородством воинского духа и мечтая о столь же бесстрашных подвигах. Его восхищал и не­обычный ум македонского царя и полководца, как тот говорил: «Восточные страны весьма удобны для завое­ваний, ибо они обширны и густо заселены народами». Или как хитроумно поучал: «Аще бываете в чужом граде, присматривайте, и коли узрите, что там домаш­них мелких зверушек — собак и кошек — в изобилии и они окружены излишней лаской, тако знайте же, что сей град легко завоевать вам будет, ибо тут мужи слабы и ленивы, детей не воспроизводят в достатке, и женам хочется изливать свою любовь опричь детей на собак да кошек». И много другой нелишней мудрости было в сказаниях об Александре, одно плохо — жил он до явления Христа Бога и не мог прибавить к своим доблестям подвига христианского.

Александру Переяславскому же, в отличие от Ма­кедонского, Бог дал счастье родиться в мире, озарен­ном светом Христовой любви, в мире, где цвела и све­тилась несравненная страна — Русь родная. И в буду­щем уготованы ему воинские свершения не ради своей славы, как у Македонского, но прежде всего ради тор­жества Христова и ради пущего величия русского на­рода.

— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови досто­яние Твое, победы православным христианам на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жи­тельство.

Под пестование дядьки Данилыча он попал, как зерно попадает в ступе под тяжелый пест. Тут уж ни­кто не жалел, не щадил его нежного возраста, часами приходилось носить на себе и брони, и кольчуги, и щи­ты, и мечи, и шлемы, обучаться фарьству — умению добро сидеть в седле и управлять конем, натягивать тетиву лука, обдирая об нее детские пальцы.

— Ничего, ничего, повлажнись поди на тертости, да хорошенько повлажнись, не брезгуй, — нисколько не проявлял жалости, а лишь думая о помощи и поль­зе, учил пестуш Федор Данилыч. — Так, повлажнился? Добро. Теперь мы твои лапы о-о-от так завернем, завтра все как копьем снимет. И впредь знай, что ког­да коню где-то потертость на спине или боках случит­ся, от седла или подпруги, спереди от нагрудника или сзади от пахвы, без стеснения увлажни больные места собственной своей влагою, а потом прикрой на всю ночь капустными листами, как я тебе сейчас.

К семи годам Александр уже в доспехах мог долго сидеть в седле, владел мечом, сколь сие возможно в столь юную пору, и лихо стрелял из малого лука. Считалось, что отменный лучник точно в цель посыла­ет одну стрелу за одно прочтение «Отче наш», бывали и такие, что могли шесть раз выстрелить за одно «Ве­рую»67 . Семилетний Александр, сидя в седле, за одно «Верую» мог дважды зарядить лук и пустить стрелку. С двадцати шагов, правда, своих, детских, а не взрос­лого человека, он легко вонзал в дерево срезку68 , а на пятнадцати таких же шагах томаркой69 сбивал с плет­ня какой-нибудь чурбачок.

Осанистым молодцом привез его тогда отец в Нов­город вкупе с братом Федей на княжение. В первый день поселились неподалеку от города, на Городи­ще, — в Благовещенской церкви служили благодарст­венный молебен. На другой день предстояло идти в Новгород «присягу бить», как сказал отец. И Алек-саше представлялось, что надо будет биться с кем-то, ведь не зря его готовили, учили, он всю ночь волновал­ся, во сне думая, одолеет ли… Но оказалось, никого бить не понадобилось, все произошло довольно мирно, хотя и шумно.

Новгород напугал мальчика своей огромностью. Родной Переяславль раз в пять был меньше, а глав­ное — тише. Когда в сопровождении приехавших за ними в Городище послов они подъезжали к Ярославо-ву Дворищу, там их уже ждали толпы народа, крикли­вого и беспокойного, вышедшего поглядеть, кого им привезли на княжение. Больше всего Александр боял­ся свалиться с коня — казалось, упади он, и вся эта орава ринется на него и растерзает. И от этого страха еще осанистее сидел в седле своем, насаженном на зо­лотистый, в веселых пятнах, пардовый чапрак. До его слуха доносились восклицания, которые его больше подбадривали, чем огорчали:

— Дивитесь, який ладный княжевец!

— Меньший али старший?

— Меньший. Такого не прея можно садить кня­жить.

— Нечего бачить — баский юнош!

— Клятые суздаляки!

— А тебе подавай немчина? Закрой рыло!

Огромных размеров церкви стояли на Ярославовом Дворище, а вокруг церквей — шумные торги, гомон, гогот. Здесь приехавших переяславцев встречала нов­городская господа — богатейшие люди города, все пре­поясанные одинаковыми золотыми поясами, знамену­ющими их господское достоинство.

Подъехав к ним, отец извлек из ножен меч свой, поцеловал его и вновь вложил в ножны. То же проде­лал старший брат. Александр, в свою очередь, выта­щил свой меч и был уверен, что выронит его на позор себе перед всею господою, но справился, приложил к губам булатное лезвие и вернул кладенец в ножны.

— Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу Русскую, власти и воинство ея, да тихое и безмолв­ное житие поживем во всяком благочестии и чистоте.

От Ярославова Дворища выехали к пяти вымолам, и казалось, что к этим волховским пристаням пришли и встали на привязи со всех стран мира корабли — рус­ские ладьи и насады, мурманские и свейские шнеки, во­доходы немецкие, датские и прочие латынские тесни­лись и терлись боками друг о друга, покачиваясь на вол­нах, рождаемых нескончаемым бегом судов по Волхову.