Невская твердыня

Костылев Валентин Иванович

Никита Годунов, помолившись в Успенском соборе, взял с собою две сотни стрельцов и, провожаемый посадскими ротозеями, двинулся с обозом в путь.

Перед расставаньем с семьей он долго поучал жену и дочь, чтобы они хранили пуще глаза честь семьи. Ни одним словом он не намекнул на Игнатия Хвостова, но и матери и дочери было ясно, о чем идет речь. Благословил жену и дочь, прижал их по очереди к сердцу и помчался без оглядки к своему стрелецкому отряду на тот берег реки Москвы, в Стрелецкую слободу.

Поплакали Феоктиста Ивановна с

дочерью, погоревали, а затем с молитвою снова занялись своею обычною работой.

После отъезда отца Анна стала еще чаще кормить медвежонка, а один раз и вовсе осмелела до того, что сама глянула на вышку и увидела… Игнатия. Он ей делал руками какие-то знаки. Она ничего не поняла, и это было ей очень досадно. Любопытство ее еще сильнее разгорелось.

Феоктиста Ивановна зорко приглядывалась к своей дочке. Она как мать, как женщина втайне сочувствовала ей. Вспомнила свою молодость, свои страдания из-за любви к Никите Годунову, вспомнила о тех преградах, которые мешали ее счастью, и ей стало неизмеримо жаль дочь. Но чем помочь, что можно сделать, чтобы дочь была счастлива?

Старинная русская поговорка гласит, что огня, кашля и любви от людей не спрячешь. Анна, как ни старалась спрятать свои тайные думы о незнакомце, поселившемся в их доме, – все же не раз выдавала себя. Феоктисте Ивановне не много нужно было, чтобы понять, что дочь думает и страдает о государевом молодце: «любовь, как говорится, в глазах видна». Да и молодец-то тоже стал беспокойнее и не раз, сидя у себя на вышке, песни заводил, чего прежде никогда не бывало, а пел он очень грустные песни. Мало того, стал часто спускаться во двор, кормить зерном голубей, которых Годунов в изобилии приручил к своему дому.

Феоктиста Ивановна с тревогой наблюдала все это, но поделать ничего не могла – не хватало смелости остановить парня, да и жаль было его и совестно. У нее у самой постепенно стало появляться какое-то нежное, теплое, материнское чувство к юноше, смешанное с жалостью. Ее самое смущали его голубые, опушенные черными ресницами, полные наивного любопытства глаза.

Борис Федорович упрекал Никиту за суровость и нежелание поселить юношу в своем доме. Это слышала сама Феоктиста. Она слышала, как Борис Федорович напомнил своему дядюшке, что сам он в юных годах не был тихоней и у всех на глазах шел в дом стрелецкого сотника, отца Феоктисты. Стало быть, Борис Федорович не против того… Он добрее!

Много думала обо всем этом Феоктиста Ивановна, многое втайне она осудила в своем муже, и особенно его непомерную строгость к дочери. Она решила положиться на волю Божью, усердно помолившись о том, чтобы никакого худа от сего не приключилось.

* * *

Сема Слепцов – долго ли, скоро ли, но привел-таки ватагу беглых мужиков в стан Ивана Кольцо. Рубаху хоть отжимай! Намучился Семен, а главное, народ ворчать начал, удержу нет!

– Ну вот, – сказал Сема. – Пришли. Где лад, там и клад и божья благодать.

Мужики перекрестились

на все четыре стороны.

– Глупый я, черный человек, не родовитый, а думаю: в согласном стаде и волк не страшен, – обтирая пот с лица, с тяжелым вздохом произнес Семен.

Иван Кольцо – рослый, задумчивый детина, с большим вихром на лбу, толстогубый – осмотрел с кислой улыбкой вновь пришедших:

– Голь убогая! Кобыла и та вас всех улягнет. Где такие заморыши родятся?! Господи!

Он поморщился, укоризненно покачал головой.

– Кто малым доволен, тому Бог больше даст! Вот как, атаман! А между прочим, подай каждому из нас палец, а мы и руку укусим. Народ зубаст, осерчал. Коли что – не сдержишь, – проговорил Слепцов, кивнув головою в сторону своих односельчан.

– Ты не смейся, божий человек! – вступился в разговор дедушка Парамон. – Мир по слюнке плюнет – и море выйдет. Народ у нас дружный, охочий, всего натерпелся. Спаси, Господи, и помилуй, коли в деле струхнет! Николи!

Сказал, с важностью оглядел толпу своих товарищей и добавил: «Гляди, как смотрят!»

Раздались и другие голоса:

– Ты, мил человек, не думай, что криво зачесаны, – мысль в нас справедливая… Правды ищем. Семка обещал нас к правде привести. Добьемся ее, где умом, где кольем, рано либо поздно, а добьемся…

– Добро, братцы! – сказал Иван Кольцо, довольный находчивостью вновь пришедших мужиков. – Ого! Ого! Видать, колючие! Гоже так-то!

Он приказал своим есаулам выдать всем им оружие. Замелькали копья, шестоперы, кистени, сабли в руках слепцовских людей, рассевшихся на лужайке.

Место глухое, овраг глубокий, заросший можжевельником и папоротниками, окруженный дремучей дубравой, а со стороны реки Суры прикрытый непреодолимым буреломом. На двух высоченных дубах ватажники устроили дозор: двое парней, словно птицы, прилепились к стволам, сидя на сучьях, только лапти сверкают.

Совсем рядом построенная великим князем московским крепость Васильгородок, но это Ивана Кольцо не страшит: чуваши, хорошо знающие местность, держат дозор вдоль реки Суры и, коли надвинется опасность от васильского воеводы, – чуваши тотчас же уведомят ватагу. Дружба у беглых мужиков с чувашами и черемисой крепкая, надежная.

В откосах оврага ватажники нарыли множество землянок. Устроили там свои жилища. Вырыли место и для укрытия коней. Громадный навес из поваленного березняка соорудили над конским табуном.

– Теперь нас много и все заодно супротив бояр и купцов. Да и царского добра пограбить, коли на то Бог благословит, мы не прочь, – сказал, собрав ватагу в кучу, Иван Кольцо, – и случай такой нам Господь посылает… В Вологду из Москвы вышел богатый царев караван: там и деньги, и кошт, и одежа. Выходит: надобно нам догнать его, окружить да и стяжать, Господь что пошлет. А стрельцов при нем двести душ, а нас вдвое больше, да и нападем мы из засады…

Загудели ребята. Началась веселая кутерьма.