Незабываемая ночь
Шрифт:
— Работу мне дай, вот у меня и хлеб будет! А коли черти-фабриканты фабрики позакрывали, вот хлеб-то и ау-у!.. В Питер еду работы искать…
— Найдешь ты в Питере работу, — хохочет кто-то, — там свои с голоду пухнут!
Старичок совсем уж скис, но он точно камень в воду кинул, — волны все расходятся, шумят, голоса все яростнее…
И вот человек средних лет — фетровая шляпа, бородка, очки — машет руками, старается всех перекричать:
— Граждане! Граждане! Успокойтесь! Дайте сказать!
— Говори, дядя, может, чем порадуешь, —
— Граждане! Вы меня выслушайте!
«Ого, — думаю, — начинает, как оратор».
— Граждане! — (пауза, все ждут). — Конечно, время очень тяжелое. Война, из-за нее разруха по всей стране, голод… Трудно, что и говорить. Но ведь уже не долго осталось ждать! Немного терпения, граждане! Скоро войне конец. Наша доблестная армия двинута в наступление! Доведем войну до победного конца, а потом…
И пошел, и пошел! Поет соловьем, а смысл такой: сидите смирненько и ждите, когда вам добрые дяди — Временное правительство — и землицы и хлебушка вволю дадут, да и свободу подарят…
Я еле сдерживался, но посмотрел на лица. Слушают хмуро, молчат, а лица не предвещают ничего хорошего. Решил молчать, жду. И вдруг тот же насмешливый бас из-за перегородки:
— Улита едет, когда-то будет…
И словно подал сигнал! Новый взрыв возмущенных криков. Все зараз:
— «Ждать, ждать»!.. Сам жди, коли у тебя карман толстый!.. Хватит, натерпелись!.. Ха, наступление! Нашел дураков не знамо за что на верную смерть лезть!.. Сам иди, «доблестный»!.. Да чего его слушать, братцы, гони его в шею!..
Через минуту оратора как ветром сдуло, удрал в другой вагон. Но буря, вызванная им, еще не скоро стихает.
И так всю дорогу — непрерывный митинг. Да, народ дошел до точки, прав дедка: бурлит Россия с головы до пяток…
Домой я приехал утром. Открыла мне няня, бросилась на шею, расплакалась. А у двери в гостиную стоит Ирина. Смотрит, как на чужого.
— Сестренка, — говорю, — здравствуй!
Молча протянула мне руки. И я почему-то не решился поцеловать ее. Как она изменилась за эти два года! Выросла, повзрослела и до чего стала похожа на маму!
Спросил, — как бабушка? Лежит без памяти, паралич. Няня все плачет; Ирина внимательно рассматривает меня. Пошли втроем в комнату бабушки через всю огромную квартиру. А вот тут ничего не изменилось. Та же холодная чопорная роскошь, ковры, зеркала. И запах тот же, особенный какой-то. И тишина-тишина. От этого от всего я и удрал отсюда два года тому назад.
У бабушки дежурит сестра милосердия. Встала, когда мы вошли, сказала шепотом:
— Генеральша без сознания…
Очень жалкий вид у бабушки, как-то усохла она за эти годы. Одеяло на груди колышется, иначе бы подумал: не живая.
Потом завтракали в столовой. И тут все по-старому, та же бездушная роскошь. Ирина все приглядывается ко мне, отвечает односложно. А у меня какое-то чувство неловкости перед ней. Или вины? Надо скорей разбить этот лед!
Я сразу пошел разыскивать Андрея, к великому возмущению няни. Шел и очень волновался, — мы не виделись больше двух лет. Да и жив ли он? Давно не получал я от него вестей с фронта, не знал, куда ему писать. А недавно случайно узнал, что его родители после Февральской революции вернулись из ссылки в Петроград. Справился в адресном столе и помчался на Выборгскую сторону.
Открыла мне девочка лет десяти. Я спросил, здесь ли живет Андрей Воронцов, а у самого сердце екнуло, — что услышу сейчас?
— Здесь, — говорит девочка, — только наших никого дома нет.
У меня отлегло от сердца. Жив! Я спросил, — а она кто такая?
— Сестра Андрея.
Ну, конечно же, это Соня! Она только что родилась, когда я уезжал из Сибири. Я сказал ей, что я друг Андрея с детства, и назвал себя.
— Володя Тарабанов?! — обрадовалась она. — Андрейка вас часто вспоминает. А он недавно ушел в «Тихую долину».
— В какую такую «Тихую долину»? — удивился я.
— А тут близко. Напротив за углом. — Соня посмотрела на меня и важно сказала: — Там штаб Красной Гвардии нашего района.
— Андрей в Красной Гвардии?!
— Конечно! — она сказала это таким тоном, точно иначе и быть не могло. Я представил себе Ирину, и меня кольнуло в сердце…
Я бежал туда почти бегом. Завернул за угол, прошел несколько шагов. Вижу — вывеска: «Трактир „Тихая долина“». Вхожу. Ну и «тихая»! Полно народу. Солдаты, рабочие; все в движении, шумно, накурено. Дверь в глубине то и дело открывается, люди входят, выходят, видно, — там и есть штаб. Я огляделся и сразу увидел Андрея в группе рабочих, в углу. Против Андрея стоял молодой парень со шрамом на лбу. Расставил ноги, заложил руки за спину и с усмешкой что-то говорит Андрею. Остальные молча слушают.
Я подошел ближе, встал за спиной Андрея. И слышу: он говорит парню со шрамом спокойно, веско:
— Выходит, Шаров, ты дисциплины не признаешь никакой? Так?
Парень ухмыльнулся.
— Толкуй! Меня с завода рекомендовали.
— Знаю, — говорит Андрей. — Но ошиблись. Говорят, ты предан революции. Может быть. Но в Красную Гвардию не годишься, — у нас железная дисциплина.
— Толкуй! Хватит, надисциплинировались, — сердито буркнул парень. — Это что же за революция?! Всех слушайся! Что ты мне за начальство! Хватит, наслушался мастера на заводе.
— Дурак ты, Шаров, — перебивает один из рабочих, — мы же не шайка, а боевая единица. Если мы все попрем дуром, кто во что горазд, нас же офицерье в два счета сомнет. Потому что у них дисциплина…
— Заладили: «дисциплина, дисциплина», — передразнил Шаров, — а на что мне студент-начальник сдался?
— Чудак ты, меня же партия назначила. Районный наш штаб. А там меня знают, — все так же спокойно сказал Андрей.
— Толкуй! Знают они тебя! — Шаров презрительно сплюнул на сторону. — А я, брат, буржуя нюхом за три версты чую.