Незабываемые дни
Шрифт:
— Да не в спешке дело. Ты уж не мальчик, гляди, под тридцать тебе подбирается.
— Не прозеваем, мама.
— Смотри!
И очень обрадовалась, когда ее замысел и планы стали близкими к осуществлению. Материнским сердцем почувствовала, что приглянулась сыну дочь Остапа Канапельки — Надя. Почтенная семья, трудолюбивая, люди что надо. Опять же учится Надя, человек, можно сказать, образованный. И поглядеть на нее — глаз радуется: стройная девушка, и хороша собой, и здоровьем не обижена, и характера уживчивого, серьезная девушка, умеет с людьми
Тетка Аксинья думает о сыне, припоминает, где он теперь, что с ним. Уже сколько месяцев она его не видела. Как началась война, так и подался он туда, на восток, вместе с Красной Армией. Конечно, лучше, что он там: не видит погани этой, не видит ужасов, которые творят эти озверелые чужаки.
Тетка Аксинья думает о сыне. Прислушивается, как гудит ветер в дымоходе, как на стеклах занавешенных окон шуршит снег, как потрескивают дрова в печке. Где-то он теперь, ее Костя, какие у него заботы? Верно, всего натерпелся, война не милует людей, никого не балует. Может, где-нибудь в окопах, может, на холоде в такую вьюгу? Она силится представить себе его лицо, глаза, улыбку. И тихо спрашивает Надю, которая, видно, о чем-то задумалась и глядит-вглядывается в бушующее пламя очага:
— Надя!
— Что, тетечка?
— Думаешь ли ты о нем?
— О ком это, тетечка? — машинально откликается Надя, отрываясь от своих дум.
— Да про Костю, про нашего Костю я спрашиваю.
Надя с минуту молчит, растерявшись от неожиданного вопроса. И, ощущая, как начинают пылать ее щеки, — может быть, это от пламени очага так разрумянилось ее лицо, — она стыдливо говорит, медленно подбирая слова:
— Думаю ли я… — и перед ее глазами встает незабываемый образ, светлая улыбка.
И столько мыслей нахлынуло, овладело Надей, что она встала, взволнованная, подошла к этой простой и всегда немного суровой женщине, обняла ее, прислонилась и сказала просто:
— Вы спрашиваете, думаю ли я о нем, о Косте? Думаю, Аксинья Захаровна, жду его, не забываю!
И задушевно, как говорят о заветной мечте:
— Мне так хотелось бы, Аксинья Захаровна, назвать вас своей матерью… У меня давно нет матери, вы бы заменили ее!
И совсем уже тихо:
— Я думаю также, что была бы вам хорошей дочерью…
Аксинья расчувствовалась — в первый раз назвала ее Надя не просто теткой, а Аксиньей Захаровной. Она поцеловала девушку, ласково провела своей шершавой, натруженной ладонью по ее плечу, несколько долгих мгновений глядела в ее темные при огне, задумчивые глаза.
— Верь мне, Надюша, дочка моя, — переживем мы все это. И вспоминать будем, как страшный сон… И все к нам вернется… Иначе не может быть. Так говорит Сталин. А ему я верю больше, чем кому бы то ни было на свете. Что ни говорил он, всегда сбывалось.
Так они сидели вдвоем, радостно притихшие, успокоенные. В очаге догорали дрова, и только изредка пробегали золотистые огоньки по сизому пеплу.
— Будем ложиться, Надя. А то еще какой-нибудь фашистский бродяга подумает, что у нас партизанское собрание.
В это время послышался негромкий стук в окно. Тетка Аксинья насторожилась, прильнув ухом к подстилке, которой было завешено окно. Стук снова повторился.
— Никак, стучит кто-то. Кто бы это мог быть в такую пору?
Когда стук снова послышался, приглушенный вьюгой, Аксинья Захаровна встала.
— Давай поглядим, доченька, кто там возится за окном. Одной мне как-то боязно.
Они приподняли угол подстилки, приникли к стеклу, за которым трудно было что-нибудь рассмотреть в непроглядной тьме ночи. Но вот до слуха обеих донесся приглушенный голос:
— Отворите, это я!
У тетки Аксиньи затряслись руки, и дрогнувшим от сильного волнения голосом она спросила:
— Кто это?
— Скорей открывай, мама!
Тетка Аксинья бросилась к двери. В полумраке ей никак не удавалось нащупать щеколду, и руки ее беспомощно шарили по скользким доскам двери.
— Родненькая, помоги! Голубушка моя, скорее, скорее!
Они вдвоем вышли в сенцы, мешая друг другу, еле отыскали дверной крючок, отомкнули его и отступили назад, чтобы пропустить человека. И когда переступили порог хаты, Аксинья бросилась к сыну, обняла его. Казалось, никакие силы не могли бы ее сейчас оторвать от сына. Она гладила ему волосы, вглядывалась в глаза и все говорила, говорила:
— Пришел, сынок мой! Ну вот и хорошо, вот и хорошо… Я… мы так тебя ждали, так тосковали по тебе.
И, спохватившись, — Наде:
— Надя, раздуй очаг, темно в хате.
И укоризненно — самой себе:
— Какая же я, однако, бестолковая! Вы ж еще и не поздоровались. Это, сынок, Надя у меня. Проведала старуху. Ну, поздоровайтесь же! Ах, боже мой, ну чего стесняетесь, хоть поцеловались бы, столько времени не виделись!..
Они пошли навстречу друг другу. Надя не выдержала, бросилась к нему. Сильные руки обняли ее, чуть не подняли вверх. Он порывисто поцеловал ее и, отклонившись, всматривался в ее лицо.
— Вот ты какая! А изменилась мало. Ты все такая же, Надя!
Потом спросил:
— Ну, как вы живете здесь? Как с немцами миритесь?
— Не говори, сынок, не говори. Какой тут мир? Еще спасибо, что в живых остались… Пока что живем. А что дальше будет — кто знает? Куда ни ступишь, куда ни глянешь, сердце аж заходится и кровью обливается. Кровью, сынок, кровью, сколько теперь нашей крови проливается! Видишь? — и кивком головы указала ему на кровать, где спал ребенок.