Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие
Шрифт:
Смешная девчонка, я считала. А то, что на нее жалуется мать, вовсе не настораживало: обычное дело, недоразумения между близкими.
Потом, когда ее истлевший труп найдут, опознают по татуировке на запястье – homo homini lupus est (человек человеку волк) – вспомню, что эту надпись, еще воспаленную, в припухлостях, она, Ксюша, сама мне показала. Блажит девочка, подумала. Нет, не блажила – предугадала страшную свою судьбу. А я, ничего не замечая, усердно надраивала линолеум в ромбах, полагая, что такими стараниями идиллия будет достигнута на нашем шестнадцатом этаже.
СОЗДАНИЕ БОЖЬЕ, ДРОЖАЩАЯ ТВАРЬ, МЕРЗКАЯ ПЛОТЬ
Помимо отпуска, когда вся наша семья
Теперь, по прошествии лет, все труднее восстановить, что меня там притягивало, как магнитом. Еще труднее пробудить в себе эмоциональный заряд, свойственный человеческим взаимоотношениям в ту исчезнувшую эпоху. Иной раз догадка мелькает: а не было ли все это иллюзией? Наша друг в друге потребность, открытость, отзывчивость, неутомимая общительность, бесконечные разговоры, как называлось, по душам, на которые ни сил, ни времени не жалели.
Понять хочется, перегорело ли это только во мне или вообще? Остается ли нынешняя Россия островом в океане всеобщего отчуждения, как было когда-то, в наше время? Или же жестокая к людям советская власть вынуждала их к единению, взаимовыручке? Советское государство, империя – вот кто был общий враг. Империи больше нет, ну а где мы сами? Да кто где… И не знаю, что лучше – быть чужим за пределами родины или чувствовать себя посторонним в стране, где родился.
Порой сама себя не узнаю, и тем более меня не узнали бы бывшие наши соседи. Хотя ведь и там только Коля-холостяк в прежней квартире остался. А Борисычу повезло, он не узнал о смерти Ксюши, потому что сам погиб раньше. Успел отпраздновать восьмидесятилетие (я присутствовала на юбилее в Доме архитекторов) и в тот же год сгорел в коттедже, отстроенном его дочерью от первого брака, занявшейся бизнесом и преуспевшей.
Пожар случился из-за неисправности в электропроводке. Владельцы, спасая имущество, забыли про старика. Классика, Чехов, «Вишневый сад», все тот же вопль: человека забыли! И ведь забыли действительно.
Борисыч, с ожогами первой степени, скончался не сразу. Врачи дивились: в такие-то годы поразительно крепкий организм. Мариша, примчавшись в больницу, куда он был в беспамятстве доставлен, караулила его бред, отцедив одну внятную фразу: «Поле, рожь, васильки, батюшка в церковь спешит на воскресную службу, радость какая, дай руку мне…»
– Сигарету дай, – потребовала Ксюша, усевшись на тот же стул в нашей кухне, с которого только что поднялась ее мать, рассказывавшая, рыдая, про васильки. Мать ушла, дочь явилась.
Волосы она отрастила, выжженные перекисью до бесцветности они контрастировали с темнотой ее глаз с косинкой.
– Так, выпивали? – спросила. – А мне что-нибудь оставили?
Не дожидаясь ответа, налила в рюмку остатки вина, выпила залпом. Я молчала. Роль буфера в их откровенной, матери с дочерью, вражде мне выпадала не раз, но в теперешних обстоятельствах я предпочла бы уклониться. Было, все уже было, скандалы, когда обе визжали так, что голоса их делались неотличимы. Были ночи, когда Ксюша дубасила в дверь, а родители ее не впускали. Были исповеди, когда обе изливали такое, что нельзя, не может выговорить о дочери мать, а дочь – о матери. Но отстраниться не удавалось.
Бодрость Борисыча, его немеркнувшая улыбчивость, гулкая басовитость уже не обвораживали, а раздражали. Неприятное и в Марише обнаружилось. В ее энергичности, общительности, многолюдстве сборищ, на которых отсутствовала ее дочь, что как бы не замечалось, не мешало веселью, тостам, исполнению старинных романсов под аккомпанемент рояля, обсуждению литературных новинок, концертов, выставок, и в один из моих приездов внезапно открылась карикатурная, подноготная сторона этих потуг на возвышенность, духовность.
Звучал рояль, гости, Маришины друзья, пели, разевая рты, практически у всех не доставало зубов, и я обнаружила вдруг их сходство со зловещими персонажами Босха. Отмечалась то ли чья-то защита диссертации, то ли публикация научной статьи, что-то, короче, важное, значительное, ценимое в их, называемой культурной, среде, а на меня накатило бешенство, я поняла, что мне надо уйти, я с собой не слажу.
Ксюши не было и в тот раз. Мы с ней не видались почти год, с поминок Борисыча, который все же как-то сдерживал семейные страсти, а когда мать и дочь остались вдвоем, стало, верно, совсем невмоготу. Мариша трехкомнатную квартиру продала, Ксюшу отселила в коммуналку в районе Преображенки, а сама въехала в двухкомнатную, освободившуюся после отъезда супругов-анестезиологов в Штаты.
Так на нашем шестнадцатом этаже возник Шура. "Теперь у нас есть свой «новый русский», – сообщил новость Коля, но сильно завысил Шурины финансовые возможности. На нового русского тот не тянул, иначе не позарился бы на жилье в блочном доме, а взял бы планку покруче. Но то, что у него имелся подержанный «Мерседес», и за Маришину трехкомнатную он выложил сто десять тысяч долларов наличными, застлало глаза. Шуру восприняли как взаправдашнего миллионера, не видя, не зная настоящих, хапнувших прииски, заводы, рудники, и уж они квартирами с так называемой улучшенной планировкой не прельщались, а виллы скупали на Лазурном берегу, особняки в Париже, поместья в Лондоне.
Обмишурились с Шурой и грабители, не пожалевшие усилий, чтобы с чердака просверлить лаз, проникнуть в квартиру через потолок и с сожалением убедиться, что кроме мраморной ванны ничего ценного у псевдобогатея нету. Но это случится потом, а пока что эту самую ванну, Шурину гордость, монтировала бригада, возглавляемая инженером, до того работавшим на космодроме Байконур. В новых условиях каждый выживал как мог. Или не выживал.
Марише Шура оказал услугу, на которую она, как сама признала, не рассчитывала, одолжив ей деньги на покупку двухкомнатной, но тут же добавила, что ведь иначе и его с ней сделка не состоялась бы, то есть в основе его якобы благородства лежала корысть, личная выгода. Истинное благородство, по ее понятиям, исключало какие-либо практические мотивы, и если они имелись, благодетель сразу лишался ореола, падал в ее глазах. Кроме того (она со мной поделилась), речь у Шуры безграмотная, вульгарные манеры – ее задевало, что она уступает свою квартиру человеку, чуждому ее кругу. Но, к сожалению, в ее кругу обладателя ста десяти тысяч долларов не нашлось.
Шура, правда, помогал ей переезжать, таскал мебель, вешал картины, но Маришу и тут трудно было провести. «Он ждет, когда я умру, – сказала, – тогда снесет стены, квартиры соединит, и будут у него пятикомнатные хоромы». В выражении ее лица прочитывалось твердое намерение подольше, а, возможно, вообще никогда не умирать.
Между тем с коварным Шурой, ждущим Маришиной смерти, я познакомилась у нее же в гостях. Эстафета сплоченности всех со всеми укреплялась на нашем этаже за счет вновь прибывших. Парень действительно оказался простоват, среди Маришиных высокоинтеллектуальных друзей робел, а вот Мариша вела себя отменно, великодушно к его промахам. Сказывалось воспитание, приверженность к демократическим идеалам, традиционно свойственные ее среде. Шура, выбившийся из грязи в князи, был почти что прощен: все же его сто десять тысяч долларов способствовали удержанию Мариши на плаву, сохранению ею лица, главным в котором являлось осознание своего собственного достоинства.