Нежность к ревущему зверю

Бахвалов Александр

По тому, о чем говорила Валерия, пока они добирались к ее дому, Лютров заключил, что в Радищеве ей понравилось. Она весело вспоминала и «этого смешного, худенького, который целовал собаку»; и как танцевали под Светом печной топки; и дурашливый разговор за столом; и Витюльку: «Он дурачится, а лицо у него грустное, хорошее…»

– Вы часто бываете у него на даче? Там все так богато и по-старинному, правда?.. Уютно… И вся засыпана снегом. Вот и мои Перекаты, наверное, замело. И наш сад – до самых веток… У нас яблоневый сад, большой-большой. И в доме всю зиму пахнет яблоками…

– Скучаете?

– Иногда очень…

Минуту они шагали молча.

– Мы скоро увидимся, да, Леша? – Валерия остановилась, чтобы попрощаться.

– Если вам захочется… и вы не потеряете мой телефон.

– Мне обязательно захочется. Не верите?

Лютров пожал ее руку в варежке и почувствовал, что она не хочет отпускать его. Взглянув на него, Валерия просто сказала:

– Не забывайте меня, ладно?

4

Вскоре после Нового года начались полеты по доводке установленной на «девятке» автоматики на управлении.

Этот полет был коротким – первый из серии полетов в самых строгих режимах, в которых предусмотрено было уточнить требуемый характер контроля за действиями летчика.

Задание исчерпывалось несложным на первый взгляд маневром на околозвуковой скорости, но при этом несколько большее отклонение руля высоты могло оказаться необратимым. Аэродинамики были уверены, что при заданной даче штурвала самолет останется в пределах допустимых перегрузок, но к их расчетам следовало относиться как к логически обоснованному миражу, который обретает вещественность после возвращения на аэродром. По идее разработчиков, автомат заставит штурвал сопротивляться рукам человека тем решительней, чем непродуманней окажется его перемещение-дача, грозящее увести машину за пределы допустимых перегрузок при смене направления полета. Самописцы «девятки» должны были подтвердить пребывание самолета в заданном режиме, а Лютров – помнить о той грани, что отделят расчетное движение штурвалом от разрушения машины. Главное, не превысить дачу, и тогда аварийный исход менее всего вероятен.

Из-за повышенной опасности экипаж свели до минимума. В полетном листе значились двое: Лютров и Извольский.

Итак, всего-навсего – четкое и строгое ограниченное движение штурвалом. До полета оставалось два дня.

Невольно пришел на память Юра Владимиров. Парень расстался с авиацией несколько лет назад, как говорил Боровский, «по дурости». В своем последнем полете он сделал одно непродуманное движение штурвалом. Всего-навсего… Было что-то общее между ним и Трефиловым, но их нельзя было сравнивать: Владимирова никогда не списали бы за несоответствие служебному положению. Он был из тех, кому больше других необходима самодисциплина. Но именно она-то ему менее всего была свойственна. Таким был Юра Владимиров.

Все, что успел сделать он на фирме, оценивалось высоко, и, вместе с успехом, в нем без внутреннего сопротивления росло мнение о своей избранности. Владимиров не допускал, что кто-то может сделать работу лучше его, что кому-то удалось бы столь же безупречно посадить истребитель с прогоревшей жаровой трубой на двигателе. Это был редкий случай. На разгоне включенный на форсированный режим двигатель не заставил его почувствовать привычное ускорение, а затем заело управление. В наушниках прозвучал бас руководителя полетов:

– Сто третий, от самолета что-то отделилось.

– Вас понял, что-то отделилось.

Он перевел сектор газа на малые обороты. Управление с грехом пополам стало слушаться. У него хватило ума догадаться, что в зону расположения узлов трансмиссии управления попадает жар двигателя и коробит крепления приводов.

– Иду на посадку с неработающим двигателем. Обеспечьте полосу.

– Сто третий, вы можете не увидеть полосу, облачность десять баллов.

– Нижняя кромка?

– Семьсот метров.

– Если промажу, успею катапультироваться.

Парень был уверен в себе. Но и находчив.

– Вас понял, посадку разрешаю.

…Он вошел в летную часть очень красивый – высокий, упругий, со спокойной улыбкой самонадеянного человека, а защитный шлем под мышкой выглядел, как каска чемпиона по фехтованию.

Но ему не хлопали. Его даже не заметили. Амо Тер-Абрамян проигрывал партию в бильярд и громко требовал играть по правилам.

В раздевалке он застал Карауша, тот мучился с застежкой.

– Сажал без двигателя, понимаешь?

– А без крыла не пробовал? Вот если бы без крыла…

Потом Тер-Абрамян готовил его к испытаниям на штопор. Юра старался. Своего наставника он понимал с полуслова, все шло отлично. Ему было ладно, удобно в кабине, истребитель слушался, как «ЯК-18» три года назад, когда его зачислили в шестерку лучших спортсменов страны. Он был непременным участником всех чемпионатов, выступал на воздушных праздниках в Туле, Иванове, Грозном, Тушине… Он пришел в школу испытателей мастером спорта по высшему пилотажу.

Испытания на штопор истребителя остались позади. Отчет о работе был составлен толково, коротко, грациозно. Это заметили научные руководители темы. Ему дали для сравнения отчеты других летчиков. Он улыбнулся: мозгоблуды!

У него были идеи. Ими он готовился раз навсегда утвердить амплуа летчика-инженера, сбить предубеждение, будто настоящих летчиков дают только военные училища.

После полетов на штопор Тер-Абрамяну не понравилось его лицо, нотки снисходительности в разговоре, намеки на инженерную эрудицию, без которой…

– Слушай, ты не родственник Боровскому? – Тер-Абрамян злился.

– Нет, а что?

– Похож…

Владимирова прочили ведущим на экспериментальный истребитель. У Тер-Абрамяна был авторитет командира отряда, и он предложил подождать.

– Он верит, что все может, потому что убедился в особых достоинствах своего ума, способностей… Спросите, и он скажет, что у него идеальная форма носа… Владимиров вполне профессионально подготовлен, но остался спортсменом – мнительным, азартным, готовым на все ради успеха.