Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
– А вам хорошо со мной? – спросила она, отводя глаза к раскрытой топке печи.
– Разве это не видно?
Она повернулась и посмотрела на него, но не для того, чтобы удостовериться, хорошо ли ему с ней, а будто отыскивала на его лице подтверждение другой своей, ему неизвестной важной мысли, и улыбнулась, прищурив глаза.
– У вас нет друзей?
– В прошлую зиму погиб мой друг и…
– Разбился?
– Да. Вот, а больше у меня никого нет…
– Совсем никого?
– Нет, у меня друзья на работе, вот Витя, и живем мы дружно…
И он с радостью, с увлечением стал рассказывать ей о Санине, как никогда и никому не рассказывал, не замечая, что Сергей незримо помогает ему говорить о самом себе…
Едва они уселись вокруг стола, как на дворе послышались голоса, а затем на дачу ворвалась суматошная толпа друзей Извольского. Перебивая друг друга, крича и смеясь, они принялись объяснять, как вышли из электрички на остановку раньше, потом заблудились в Радищеве, забрели на какую-то дачу, где их вначале облаяла собака, а за ней – хозяин, из-за них они потеряли подставку для елки, которую привезли с собой из города, а хозяин напоследок назвал их «стилягами».
– Это из-за его бороды, – сказала крохотная девушка в сером пальто и безжалостно дернула толстого парня за мокрую окладистую бороду.
– Ну, друзья!.. Ну, братцы! – только и говорил Витюлька. – Леша, ты видал таких?.. А ну к столу!..
– Ур-ра!.. – возопила компания, и в угол полетели пальто, шапки, шубы.
Две девушки с одинаково начесанными волосами, не столько хорошенькие сами по себе, сколько от праздника, от веселого возбуждения, принялись наряжать елку, доставая игрушки из большой коробки.
– Позвонки, дачу не спалите! – кричал Извольский, когда парни притащили гору поленьев и принялись подкладывать дрова в топку.
…На кожаном диване сидел печальный худой парень в пестром свитере, держал на коленях невесть откуда пришедшую собаку, иногда брал ее под мышки, поднимал «лицом к лицу», целовал в мокрый нос, заставляя пса облизываться, и очень сердечно спрашивал:
– Ведь дурак, а?.. Дурак… А как жить будешь, обезьяна? На дворе-то космический век…
Крохотная девушка кричала ему, чтобы он оставил собаку, на что парень неизменно отвечал:
– Люся, я дуплюся!.. – и опять целовал собаку.
Когда дрова разгорелись, парни погасили свет и начались танцы под бесконечную музыку магнитофона, а от ног по стенам задвигались тени.
Валерию несколько раз поднимали из кресла, и она шла, как была, в унтах, темной узкой юбке и белом свитере, и ее тень нельзя было спутать с другими. Один из молодых людей, в черном костюме и белой рубашке с непомерно свободным для него воротником, несколько раз приглашал Валерию, пока девушка с высокой прической не остановила его.
– Идиот, – сказала она громким шепотом, – ты что, не видишь ее мужа?.. Оставь ее в покое, или тебя придется везти домой по частям…
– Но она… такая красивая, – только и нашел что ответить навязчивый танцор.
Слыхавшая разговор Валерия оглядела хилую фигуру своего кавалера, потом посмотрела на Лютрова, сидевшего в кресле у огня, и принялась хохотать.
…В пятом часу все, наконец, устали и угомонились. Молодые люди наговорили оставшимся всяческих любезностей и, полусонные, с явной неохотой отправились на станцию, к первой электричке. Елка, привезенная ими, осталась стоять в перевернутой табуретке посреди гостиной. Вскоре исчезли и Витюлька с Томкой, прихватив с собой магнитофон. Некоторое время из комнаты за печью было слышно, как взвивается страстным петушком мексиканский фальцет да хохочет неуемная Томка. Но вот и там все стихло.
А за окном все еще была ночь, нескончаемо долгая зимняя ночь, морозная и метельная.
Возле раскаленной печи с пламенеющим нутром открытой топки остались только Лютров и Валерия. Они сидели лицом к огню и, разговаривая, почти не глядели друг на друга. По-настоящему тепло на даче так и не стало, Валерия сидела в накинутой на плечи меховой куртке, сложив руки под грудью, и говорила о своей жизни в Перекатах, о бабушке, о том, что делает и как живет с матерью.
Лицо ее, освещенное красным отблеском углей, выглядело усталым. Глаза надолго застывали на пылающих углях, то раскрывались широко и настороженно, то укрывались за опущенными ресницами. Лишь однажды лицо ее оживилось – она принялась рассказывать, как девочкой участвовала в спектакле о Чипполино, разыгранном во дворе дома, и как восхищена была бабушка графиней Вишенкой – Валерией. Но оживление длилось недолго, она вдруг смолкла, улыбка стерлась. Валерия односложно отвечала на вопросы Лютрова и, наконец, сказала, что ей про себя говорить скучно.
– Я невезучая, Алеша… Расскажите лучше о себе. Вы все летаете?
– Такая уж планида.
– Всю жизнь?
– Половину.
– Вы, наверное, хороший летчик, я помню ваш большой самолет.
– Есть лучше.
– А людей не возите?
– Редко.
– На «ТУ-104?»
– Случается.
– А почему вы не женаты?
– Так уж вышло.
– И я не выйду замуж. Меня не возьмут.
– Вам это не удастся. У вас много друзей в городе?
– Не обзавелась, некогда было… Я и в доме-то никого не знаю, кроме маминой подруги Евгении Михайловны да ее сына. А вы где живете?
– На Молодежном проспекте, рядом с вами.
– Видите, как бывает… Я очень изменилась?
– Стали взрослее, по-моему.
– Да, совсем взрослая, дальше некуда… И хуже, конечно?
– Нисколько. Но немного не такая, какой были в Перекатах.
– А вы помните, какой я была? – спросила Валерия, и губы ее дрогнули в улыбке.
– Еще бы!.. Тоненькая, яркая, как тюльпаны у вас в руках.
– Да, тюльпаны… А теперь?.. Не бойтесь, говорите.
– Я с вами всего боюсь: и говорить, и молчать.
– А вы не бойтесь.
– Ну вот вы зачем-то накрасили ресницы, губы… Я понимаю, некоторым нельзя без этого, но вас краски… огрубляют. Такие красивые пушистые ресницы слиплись, глаза выглядят заплаканными… На вашем лице ничего нельзя трогать. Впрочем, я могу и не понимать чего-то.
– Честное слово, Алеша, я впервые разукрасилась… Хотелось выглядеть получше, как все…
– И вы могли бы не делать этого?
– Чтобы понравиться вам?
– Ну, ради этого не стоит.
– Не обижайтесь, я стала злюкой.