Нежность
Шрифт:
И вдруг одна из них отошла от резвящейся компании – просто так, без причины. Должно быть, хотела полюбоваться видом. Ветер растрепал ей волосы; изгнанник смотрел, как она поднимает руку, чтобы убрать с лица и глаз ореховую гриву, и этот миг заворожил его.
У него будто выхватили центр тяжести. Пришлось с силой укорениться ногами в снегу. Просто женщина откидывает волосы с лица, и больше ничего. Но этот вид – ее, Даунса, резкого, как нож, света и поднятой руки – рассек изгнанника надвое.
Этот миг был ничем не примечателен – и судьбоносен. Он ударил в самое нутро. Изгнанника
На ней была мужская твидовая куртка с глубокими накладными карманами – такую носят егеря, – застегнутая до горла, и, похоже, мужские плотные штаны. Очень практично по такой погоде. В бинокль он видел, как она повернулась, словно для того, чтобы разглядеть его, незнакомца, которого ее приятель – Кролик? – поприветствовал только что.
Рыжевато-каштановые волосы светились на зимнем солнце, как языки пламени. Она прикрывала глаза от света обеими руками – то есть изгнаннику так казалось, пока он не понял, что у нее тоже бинокль. Не полевой, а маленький, оперный. Воздух на вершине был кристально чист, лишь кое-где поблескивали снежинки, как в чудном зеркале. Он и она стояли, странно отражая позу и занятие друг друга.
Стояли, пока мужчина – да вправду ли это Кролик Гарнетт? – не поманил ее прочь.
Изгнанник все смотрел, а она сунула бинокль в карман и натянула шапку с ушами, почти скрывающую глаза. Связавший их двоих удивительный миг миновал. Лоуренс почувствовал, как сердце кольнуло одиночеством. Холодный железный кол утраты.
Что же произошло?
В тот миг, когда они смотрели друг на друга, что-то соткалось. Невиданной плотности. Будто электрический пробой сверкнул в воздухе, соединив две вершины.
Сейчас она исчезнет. На передних санках ее кто-то ждал, придавливая их к склону, – другая женщина, руки выпрямлены и напряжены, удерживают сани, не давая им соскользнуть.
Пламенеющая незнакомка гибким движением опустилась на сани и подняла ноги на сиденье. Он продолжал смотреть. Она излучала неподвижность, неторопливую грацию, нераздельную с небосиним покоем этого дня. Стая ворон взлетела и снова приземлилась, теперь лишь в нескольких ярдах от изгнанника. Птицы сложились в чернокрылые иероглифы. Его внутреннее око моргнуло, и проступили слова.
Холмы Сассекса: там была ее Англия.
Это здешняя земля заговорила с ним на языке иссиня-черного пера и распростертых крыл.
Тут санки тронулись, стая взлетела и, так же быстро, как сложились слова на белой странице склона и на грифельной доске его сознания, с ором рассеялась.
Почему он по эту сторону бинокля, а не по ту? Почему это не он мчится вниз по склону на канадском тобоггане? Действительно ли человек, который ему махал, – Гарнетт, а не случайный отдыхающий в хорошем настроении?
Отрываться было больно – пусть от незнакомых людей, и все же… Он начал спускаться. Веселая дружная компания, которую он только что видел в бинокль Уилфрида Мейнелла, усилила ощущение собственной неприкаянности.
Он не впервые осознал: между свободой, нужной ему, чтобы жить и писать, и крепнущим чувством, что его место везде и нигде, граница предательски тонка. У него нет ни дома, ни своего места, ни рукописи, готовой к отправке, ни детей. Навек искалеченный, он знал, что детей у него никогда не будет103. Единственный его балласт – Фрида. Он нуждается в ней, она постоянно должна быть рядом, возвращая ему уверенность, что он вообще существует104. Она – тяжкая ноша, и, кроме нее, у него никого нет.
Колени онемели от спуска по крутому склону. Все это время слова пульсировали, сотрясая нутро изгнанника, и сердце выбивало их ритм, словно пророчество или молитву жителей равнины. «Холмы Сассекса, – говорили они. – Там была ее Англия».
Эта фраза пока ничего для него не значила – в тот миг, в тот год. Если в ней и был какой-то смысл, он ускользал так же бесповоротно, как та женщина, что съехала на санках по снежному склону и скрылась из виду. Изгнанник продолжал путь, неуклюже ступая ногами в обмотках из мешков и слушая удаляющиеся крики и радостное уханье веселой компании.
На остаток сегодняшнего дня ему светил только визит отца Патрика в Хлев-Холл. Патер невредный, но изгнанник не нуждается в церкви и ее служителях. Он знает, где живут старые боги.
В том феврале в Грейтэме («Мне никогда, ни за что не следовало…») заливные луга превратились в серебряное море, и деревья покрылись ранними почками, пурпурно-красными. Они стояли молча, в ожидании грядущей ударной волны, когда почки лопнут под могучим весенним напором. Зима, однако, еще не ослабила хватку, и холодные звезды грызли ночное небо, но изгнанник в хлеву продолжал твердо верить, что любое отопление, кроме открытого очага, аморально.
Неудивительно, размышляла леди Оттолайн в первую ночь гостевания у Лоуренсов, что этот худой мужчина завел себе толстую жену и держится за нее, несмотря на все ее недостатки. Тем вечером за ужином Фрида вела себя чрезвычайно неприятно, все время напрашиваясь на всеобщее внимание.
В лучшей из двух гостевых спален леди Оттолайн Моррел, аристократка и хозяйка салона, никак не могла уснуть из-за холода. Да, она презирала ценности своего класса, во всяком случае обычно, и все же поздней ночью 2 февраля 1915 года ей не хватало хорошей теплой пуховой перины и роскоши газового отопления.
Она взбила цилиндрическую подушку, потом снова приплюснула. Щепы для растопки выдали всего ничего, и та уже вся сгорела. Не попробовать ли снова разжечь камин, используя оберточную бумагу из шляпной коробки?
Леди приехала сегодня днем, представив сассекской сельской публике невиданное зрелище. Постояльцы высыпали из маленькой привокзальной гостиницы Пулборо, тупо дивясь на знатную даму средних лет, мужеподобную обличьем, которая взошла в наемную пролетку и отбыла со станции. Она была необыкновенно высокого роста, в фиолетовом бархатном платье и шляпе размером с блюдо.