Нежные годы в рассрочку

Богданова Анна Владимировна

– Геня! Геня! Ты не видел мой костюм?

– Вчера – видел.

– А сегодня?

– Сегодня видел тёть Катю. Она убежала рано утром с твоим костюмом под мышкой.

– Вот зараза! Что ж ты её не остановил?

– Я-то откуда знал! Может, ты ей его подарила, – удивился Геня, надвинув кепку на глаза.

– Что?

– Откуда я, говорю, знал, что она тебе уши шлифует, я думал, ты ей его подарила, – неохотно повторил свою мысль Геня.

– Да что у тебя за выражение появилось – «уши шлифует»? Откуда это? – удивилась Зинаида.

– Да всё в ажуре, мамань!

– Кто в ажуре? – переспросила маманя, но Геня, отправив в рот бутерброд с маслом, поспешил уйти, предварительно отвесив сестре крепкий подзатыльник.

Расстроенной

и разочарованной поступком Кати, Зинаиде Матвеевне ничего иного не оставалось, как достать из шкафа единственное выходное платье цвета прелой вишни из чистой шерсти и надеть его на работу – право, не выходить же на улицу в нижнем белье!

Помимо Милочки и Катерины, Авдотью Ивановну навещал сын Иван Матвеевич (тот самый, что был ранен на фронте в мягкое место своим товарищем – рядовым Быченко) с женой Галиной Тимофеевной и дочкой Любашкой – хитренной девчонкой с круглым лицом и узкими, раскосыми глазами.

– Эх, мама, мама, что с тобою стало? – каркал Ваня.

– Бабушка с ума сошла! – весело кричала одиннадцатилетняя Любочка.

– Прекрати! – шикала на неё мать-химичка. – Иди лучше с Авророй поиграй.

– Катя! И почему ты не отрастишь косу? – спрашивала Авдотья Ивановна и дёргала сына за чуб. – А знаешь, Кать, ведь Иван-то у Онтонины костюм украл. Ага. Он теперь у нас в юбке по городу ходит. Ага, – заговорщицки шептала она сыну, а затем без сил откидывала голову на подушки и моментально засыпала – только слышно было: «Пых-пых, пых-пых».

– Галь, ты чего-нибудь поняла? – недоуменно вопрошал Иван Матвеевич.

– Что ж тут понимать?! Любашка права – она с ума сошла: никого не узнаёт, всех путает.

– Это Зинка её с ума свела! Это всё она со своим Гавриловым!

– Да уж, от Гаврилова любой может рассудком тронуться, – обыкновенно соглашалась Галина Тимофеевна, после чего семейство, твёрдо уверенное в том, что выполнило свой долг перед старушкой, вырывалось пробкой из Зинаидиной квартиры.

Не забывал Авдотью Ивановну и старший сын – Василий: он приходил аккуратно – через день, принося ей каждый раз в подарок платок, на что мамаша реагировала довольно странно:

– Онтонин, отдай платок Ивану – он у нас теперь в платья да юбки одевается. Ага. Вон у Катерины, слышала, юбку стибрил.

– Мам, ну что ты такое говоришь? Всё перепутала! – и Василий хлопал себя по коленке. – Это Катерина спёрла костюм у Зинки!

– Ты ничего не понимаешь, Тонечка, ничегошеньки не понимаешь, – трагично говорила старушка и засыпала.

Не оставлял без внимания мать и Павел Матвеевич. Но и его не узнавала Авдотья Ивановна, называя любимого сына Зинаидой. Он приходил со своей верной супругой Ириной Карловной (которая восемнадцать долгих лет ждала его из мест не столь отдалённых) и с дочерью Виолеттой, которой стукнуло двадцать восемь, и у нее самой уже была четырёхлетняя дочка – Людочка.

«Дядя Паша был любимым бабушкиным сыном, наверное, из-за того, что такой неудачник получился, – увлечённо печатала Аврора Владимировна неделю спустя – за это время она достигла в сочинительстве определённых успехов и уже не размышляла, нервно шевеля губами, высовывая и убирая кончик языка, стоит ли употребить в тексте то или иное слово. Надо заметить, что и за эту седмицу с ней ничего примечательного не произошло – она, как обычно, переругалась в среду с Сергеем Григорьевичем и узнала от Ариши, что та начала репетировать роль Чацкого. Из дома наша героиня стала выходить всё реже – она, окрылённая вдохновением, с утра до ночи выливала на экран ноутбука летопись своей жизни. – Вообще Павел Матвеевич был невзрачный. Перебравшись в Москву, он стал служить в ремонтных мастерских, а поскольку ростом он не вышел, то до станка не дотягивался. И выходил из положения так: он напихивал в сапоги тряпки, особенно в пятки. Хи, хи.

Однажды (это случилось в обеденный перерыв) кто-то привёз на завод прокламации Троцкого. В клуб битком понабилось рабочих – все стояли и слушали (в том числе и дядя Паша). Всех их осудили. Павла на десять лет. Ирина Карловна (в девичестве Либберг) плакала, хлопотала об освобождении, но добрые люди ей сказали: «Не ходите, а то могут ещё добавить». Она хлопотать перестала, но мужа дождалась – он просидел вместо десяти восемнадцать лет и просидел бы ещё, если б не умер вождь всех времён и народов. В год моего рождения дядю Павла реабилитировали», – Аврора Владимировна остановилась, выпрямилась, вспомнила, как дядя-неудачник отвоёвывал дачный участок в Подмосковье (Ирина Карловна рассказывала, что он бил себя в грудь, рвал на себе одежду и кричал: «А я вообще без вины виноватый – восемнадцать лет лагерей за то, что оказался не в том месте не в то время!» В конце концов на шестом общем собрании садоводов ему выделили законные шесть соток, более того – выбрали председателем садовых участков), и, перечитав последний абзац, осталась им вполне довольна. «Есть, конечно, некоторые шероховатости, но я потом их исправлю», – решила она и переметнулась к описанию тех шести соток, которые дядя выбил, быть может, благодаря восемнадцати годам, проведённым в лагерях.

Мы же вернёмся к разводу супругов Гавриловых и тогдашней жизни нашей героини.

* * *

Спустя месяц после объявления Гаврилову о своём намерении развестись с ним у Зинаиды Матвеевны всё было на мази. Ей каким-то совершенно непостижимым образом удалось найти комнату в коммуналке для ненавистного мужа и двухкомнатную квартиру, «распашонку», в «хрущёвке» для себя, детей и Авдотьи Ивановны. Тут, конечно, без доплаты не обошлось – Зинаиде пришлось выложить все свои накопления, чтоб прокрутить этакий непростой квартирный обмен, но ничего не поделаешь.

Итак, всё было готово для дальнейшей спокойной жизни без хулигана, гулёны и дебошира Владимира Ивановича. Супруги даже имущество разделили – книги ему, всё остальное Зинаиде Матвеевне. Правда, небольшой спор вышел из-за нового холодильника «ЗИЛ», на который Гаврилову полгода назад пришлось добавить, но в конце концов он вспылил, выкрикнув:

– Да подавись ты своим холодильником! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук. – Змея подколодная!

Таким образом, всё складывалось более или менее благополучно, но, как говорится, горе ждало за углом.

Авдотье Ивановне становилось всё хуже и хуже – она уже не только не узнавала детей, но и перестала говорить – старушка лежала на подушках, изредка выкрикивая нечленораздельные звуки, напоминающие вой голодных шакалов. Вшей в её голове, несмотря на старания Милочки, становилось всё больше, аппетит, наоборот, совсем пропал. И одним тихим, прекрасным утром, когда золотисто-багряная листва деревьев, переливаясь в остывших осенних солнечных лучах, казалась из окна какой-то нереальной, звонкой и стеклянной, Авдотья Ивановна вдруг пришла в себя и потребовала манной каши с изюмом. Зинаида всплеснула от радости руками и полетела на кухню варить кашу на молоке.

Мамаша с удовольствием съела полтарелки и, сказав, словно жалуясь, дочери:

– В ад не пускают, а из рая гонят, – испустила дух.

– Мама! Мама! – трясла старушку Зинаида Матвеевна. – Ты что? Что с тобой? Очнись немедленно! Да как ты можешь?! Без предупреждения! Ни с того ни с сего! – вот так вот взять и помереть! Перед самым переездом! – рыдая, причитала Зинаида Матвеевна – в её душе творилось что-то невообразимое: с одной стороны, ей было безумно жаль мать, но, с другой, она злилась на неё (как когда-то на Виктора Кошелева), боясь, что без Авдотьи Ивановны их могут лишить двухкомнатной квартиры в «хрущёвке» по причине излишков площади.