Нежный театр (Часть 2)
Шрифт:
Он вот-вот должен был начать задавать вопросы.
Мне, как Эдипу. Ведь я захотел нашу Бусю на его глазах.
И за первый неправильный ответ…
На носу восседает внимательный Малек, как зашерстивевшее изваяние. Он уравновешивает Толяна. Тонкие длинные лохмы на песьих боках чуть приподнимает легкий ветерок. Белобрысую шевелюру Толяна не потревожит ничто – настолько она коротка.
Наша Люба, наша Буся в ярком, липко-зеленом купальнике, белая тенниска подвернута под самый лиф, чтобы плечи не сгорели. Она как наяда перегибается за корму и загребает ладошкой. Толяна это нервирует. При маневре Буся все время качает лодку. В винт могут попасть прибрежные корни.
Мы плывем второй час. Ни слепни, ни мухи не тревожат воздух и он делается каким-то исчерпанным, целлофановым.
Я повернулся лицом к Толяну, спиной к движению. Буся, изгибаясь к воде, касается меня, наезжает на меня безупречно гладким, словно отполированным бедром. Она двусмысленно теснит меня к низкому борту лодки.
Мне хочется, чтобы она не меняла своей позы, – и я тихо жмусь к ней. Но еще больше я хочу, чтобы Толян смотрел вперед поверх меня, видя смысл моего примыкания к моей дорогой, моей единственной.
И я был бы не против того, чтобы Толян по-братски любовно звезданул меня в левую скулу и пробил бы моей опрокинувшейся за борт тушкой перепонку заводи.
Я себе очень хорошо это представляю.
Как.
Он.
Это.
Делает.
Очень хорошо.
Вплоть до боевого придоха, почти видимого кратчайшего выхлопа, издаваемого при этом, выбрасываемого изо рта. Как боевая машина, скрипнувшая перед ударом. Как арбалет.
Я размечтался.
Я захотел быть наказанным.
Ведь меня никогда не наказывали, со мной просто очень строго обходились.
Но он, взглядывая поверх меня, спокойно молчит.
Только шевелит мне волосы своим безразличным серьезным взором.
И мне делается в конце концов не ясно, с кем из них двоих – с Бусей или Толяном я нахожусь в странной близости. И все мы спаяны особым жестким ритуалом, чьи детали обговорили заранее.
И собака надзирает за округой. И ничто мне не угрожает. Кроме ударов моего сердца. Оно стучит так громко, что, наверное, глохнет мелкая рыба.
Свободной рукой Толян безостановочно волочит по дну какую-то снасть.
Моя голая нога прижата к Бусиной. С мерной периодичностью я напрягаю и расслабляю мышцы. Бедра, икроножную. Икроножную, бедра… Буся плывет почти по моей волне. Я словно озарен ее упругой угнетенностью.
Я беззастенчиво разглядываю Толяна, я брожу по нему взглядом. Ниже пояса штаны его топорщит. Я взвешиваю его торс. Стекаю каплей пота по ребрам. Безволосое нетренированное, но очень сильное тощее тело. Симметрия сосков. Выбивающийся светлый клок завитка из подмышки. Мелкий круглый узелок пупка деревенской завязки. [55]
55
Ведь его, как и Бусю, а значит и мою мать, принимала одна на три Тростновки повитуха, и пупки были у всех одинаковы, не то что мой – городской, чуть торчащий наружу.
Длинное напряжение шеи, убегающее жилой в сквозящий ежик на башке. Мать стрижет его почти под ноль ручной машинкой. «Как овцу корнает». Он так мне сам сказал в бане.
И когда я добираюсь до его скуластого, но мягкого лица, то зарываюсь в сложный лабиринт совершенно непонятных мне черт – ровного носа, бледного рта, чуть оттопыренных ушей.
Я почувствовал себя в лабиринте.
И вот-вот еще через одно робкое, но неотменяемое движение, меня должен объять дух того, кто там – в полной тьме, невоплощенный, шастает не касаясь вещества и бесплотно обитает. К моему сердцу подступает глухая теплота, словно я вступаю в месмерический обмен с тем на кого смотрю.
И я разумел в нем неуловимый субстрат, уже встретившийся где-то мне. Когда-то.
Может я ловил остаток, если можно так выразиться, лица моего отца? Вряд ли.
«Остатки, останки, осадки, станки», – бормочу я прижатый к бортику Бусей. [56]
Вот я и добрался до Толяновых глаз, мне кажется, что мой взор подействовал на них, как подействовал бы сон. Он и потупил свой ответный взор и прикрыл веки. Он встряхнулся, но это мимическое движение было мизерным, его не увидел никто кроме меня и пары стрекоз, вьющихся над нашей лодочкой. И совершенно незаметно для Буси и Малька, если не легкий рывок мотора, ведь рукоять он выпускать не мог.
56
Мне ведь так и не удалось отца толком за ту единственную неделю каникул разглядеть. Его лицо. Как позитив смутного зеркала. Да и по правде говоря, когда я принимался вспоминать его внешность, лицо и тело, меня населял какой-то легкий спазм. Да, всего лишь спазм близкий к тошноте, по дороге к конвульсиям. Но до этого еще было далеко, будто я совершил страшное, но сладкое, сладкое предательство и вот – вынужден жить-поживать себе дальше как ни в чем не бывало.
До меня дошло доказательство – что равенство отца и его отражения в моей памяти не оставляет мне надежды на его бессмертие. Это равенство словно разряжало его, низводило память о нем до немощи.
– Ну, Толь, – вспорхнула Буся, но только одним голосом, не отлипая от меня, – утопишь всех, Толь.
В полном молчании мы плывем дальше.
Ни Буся, ни я, ни Толян не могли быть никем увидены не потому, что стали невидимы, а просто это мировое подглядывание не допускалось. Как будто все обретало другую анатомию – и небо, и бледнейшая луна и тихие звезды, – ни у кого не было глаз.
Стыд ушел вместе с многоочитым миром.
___________________________
Буся устает молчать и, глядя в воду рассуждает о том, какие собаки ей нравятся, а какие не очень. Как она хотела бы «вадельной» завести собачку. Может, сухой песий запах Малька наводит ее на эти мысли.
– Вадельную только небольшого беленького кобелька приведу, – мечтательно говорит она внимательной зеленой воде.
Малек тихо фыркает, он понимает ее речи. Оглядываясь подмигивает мне и Толяну.
«Веди-веди-веди», – Толян безмолвно перекатывает папиросу из левого угла рта в правый, и наверное, ничего не говорит. Даже самому себе. Он просто мне улыбнулся. Жарко, солнце стоит отвесно, а эта чудачка все лодку качает…
Но я слышу не только Бусины речи, а огромный диалог, полный воспоминаний о совершенно неизвестных мне событиях. Кажется, воздух над нашей лодочкой нагревается и совсем немного, самую малость посверкивает, будто он наэлектрилизовался от наших ласк.
Буся всегда ввязывается в разговор с владельцами шавок, псин и собак, – «собачниками» или «псарями» (в зависимости от величины животины), серьезно обсуждает с ними качества пород, особенности аппетита и сна. Хвалит любимые, нелюбимые осуждает. Она все знает про собак. Бездомных она жалостно прикармливает. Разговаривает с ними. Будто в ней, еще молодой, уже просыпается что-то старушечье. И собаки, особенно бродячие, понимают ее и слушают очень внимательно. Это не всякое там «сю-сю-сю моя бедненькая, моя лапочка», а специальный вкрадчивый глубинный тон. Буся их понимает, как и они ее. Иногда они ей отвечают тихим скулежом.