Незнакомка с моим лицом
Шрифт:
Затёкшие мышцы сладостно заныли. До конца рабочего времени оставалось ещё полчаса. «Каких-то полчаса, и можно будет расслабиться», – подумала я, представляя, как заберусь в тёплую ароматную ванну.
– Во времена О.Генри пороки старались прикрыть добродетелями, – прервал поток мыслей Дан. – Так того требовало общество. Сейчас люди гордятся своими пороками едва ли не больше, чем добродетелью. Если вы заметили, то фрики – одни из самых богатых и популярных людей. Хотя ещё в прошлом веке с ними старались не иметь дела.
– И какая же суть
– Одиночество, – без промедления ответил художник. – Настолько сильное, что невольно возникает вопрос: не потому ли вы согласились работать натурщицей, что для вас это единственный шанс раздеться перед мужчиной?
Сказал – что хлыстом ударил. И ведь не было в голосе и тени издёвки, но тело напряжённо вытянулось. От обиды перехватило горло. Пальцы стиснули древко зеркала так, что побелели костяшки.
Впрочем, Ларанский имел неприятную привычку говорить, что думает, не заботясь о том, как это воспримут остальные. Так стоит ли ожидать, что он поступит по-другому? Тем более что натурщицы зачастую для художников – не больше, чем материал. Отработала – заменили.
Яркие краски мастерской поблёкли. Стёрлось тепло утра. Я зябко поёжилась, будто кто-то настежь открыл балконную дверь и запустил ноябрьский ветер. Уязвлённая гордость требовала послать художника к чёрту и немедленно покинуть мастерскую.
В зеркале отразилось бледное лицо Ларанского. Рыжие брови съехались к переносице. Ему не надо было говорить, – взгляд выражал такую палитру эмоций, что боль в мышцах испарилась. Но желание взбунтоваться разбилось о непробиваемую стену чужой воли.
Губы художника дрогнули, но сказать он не успел. Дверь в мастерскую с грохотом отворилась, и на пороге появился взлохмаченный парень с очками на носу:
– У меня срочные новости, Дан. Они касаются Эдмунда.
Ларанский повернулся к вошедшему:
– Разве тебе не говорили, что искусство не терпит суеты и грубого обращения? – художника не было видно, но, готова поспорить, на его лице не дрогнул ни единый мускул. Кем бы ни был нежданный гость и какими бы срочными ни были новости, Дан воспринял с привычной прохладной отрешённостью. – Не стоит вламываться в мастерскую в… таком виде.
Похоже, гость не рассчитывал на подобный приём. По его лицу пробежала тень недоумения, а тело выдавало скрытую взволнованность, которая грозила вот-вот вырваться наружу.
– Прежде чем продолжить разговор, предлагаю тебе выпить чаю. У мадам Фифи есть отличный травяной сбор. Успокаивает нервы и просветляет разум. Ты выглядишь, прямо скажем, паршиво. В отличие от искусства, мёртвые могут подождать. Они своё отторопились.
Парень выразительно закатил глаза и вышел из мастерской.
В груди зашевелилось необъяснимое чувство, липкое и давящее, словно я увидела то, что не должна была видеть. Уж не знаю, что больше повлияло на меня – смятение молодого человека или равнодушие Ларанского.
Дан уловил моё настроение. Послышалось глухое позвякивание стаканчика с маслом и шорох вытираемых о тряпку кистей.
– Пожалуй, на сегодня всё, – негромко сказал художник. – Можете идти отдыхать.
Я с наслаждением потянулась и принялась осторожно разминать затёкшие мышцы. Из груди вырвался вздох облегчения.
Позирование – крайне утомительное занятие. Труд, который кажется лёгким и необременительным, скрывает свои нюансы. Например, нужно уметь владеть телом, обладать хотя бы минимальными актёрскими навыками и суметь справиться с подступающей стыдливостью, когда дело касается обнажённой натуры. И, конечно, необходима поистине титаническая выдержка. Сорок пять минут в одной позе кажутся вечностью, а пятнадцать минут перерыва пролетают за мгновение.
Впрочем, Дан платил щедро, и за те деньги можно было потерпеть неудобства.
Я неловко поднялась и едва не подвернула ногу. Правую икру свело судорогой. Зашипев от боли, опустилась на оттоманку и принялась разминать одеревенелую мышцу. Молва любит приписывать натурщицам неземную лёгкость и скрытый эротизм. Однако это ничего не имеет общего с реальностью, которая подчас обладает почти животной грубостью. К тому же спустя годы будут помнить художника, а не натурщицу. А даже если и вспомнят, то обязательно приплетут какую-нибудь грязненькую интрижку.
На нетвёрдых ногах я зашла за ширму и стала одеваться. Руки плохо слушались, платье то и дело норовило выскользнуть из дрожащих пальцев. Я искренне порадовалась, что на спине нет молнии.
– Я не хотел вас обидеть, Рика.
– Вы слишком умны, Дан, чтобы я вам поверила, – выйдя из-за ширмы, я поймала на себе взгляд Ларанского.
Тень пробежала по лицу художника.
– Думаю, ближайшие два дня работы не предвидеться, – Дан смотрел на меня с тяжёлой задумчивостью, но в груди царапнуло ощущение, что мыслями он далеко. – Отдохните. Фил отвезёт вас куда скажете.
– О чём говорил тот человек? Что случилось с Эдмундом?
Ларанский поморщился так, будто я наступила ему на мозоль. Моргнул несколько раз и поджал губы. Потом вытащил бумажник из заднего кармана джинсов. Купюры сытно захрустели в длинных пальцах и легли на тумбочку возле стены. Затем Дан снял со стула кардиган и направился к выходу.
– Моего двоюродного брата убили, – небрежно бросил через плечо художник и захлопнул дверь.
Глава 2. Бывший студент
Я помнила Эдмунда Ларанского. Видела накануне его дня рождения в усадьбе Дана. Эдмунд произвёл неизгладимое впечатление измученного тяжкой болезнью. Он был высок, – пожалуй, даже выше, чем Дан, – и крайне истощён, как человек, по пятам которого следует тень смерти. Бледная восковая кожа обтягивала череп, придавая Эдмунду жутковатый вид мумии. Из-за химиотерапии и облучения лицо и голова были абсолютно лишены даже намёка на волосы. И только яркие синие глаза горели стремлением к жизни и острым умом.