Незримая паутина: ОГПУ - НКВД против белой эмиграции
Шрифт:
Конец Плевицкой
После приговора Плевицкая провела в камере бессонную ночь. А утром обрушилась на пришедшего в Петит Рокет мэтра Филоненко:
— Что же это, мэтр? Может быть, я ослышалась, не поняла? И вправду двадцать лет каторги? Так ведь я ж погибла, голубчики! Меня зарезали, родные вы мои… Еще позавчера вы меня успокаивали… А раньше, до суда уверяли, что против меня нет никаких улик, и дело до суда не дойдет. А потом суд присяжных. И двадцать лет! Так это — смерть! Лучше бы меня казнили. Вы молчите? Нужно что-то делать, подать на апелляцию. И немедленно!
— Увы, на решение присяжных апелляции нет. Их решение окончательное.
— Подадим на кассацию!
— Поводов к кассации, увы, нет.
— Так значит, надо умирать? — И раздирающим душу голосом Плевицкая закричала: — Нет, не допущу! Я жить хочу еще! Слышите? Я хочу жить, жить, жить!
Ее сильный голос прорвался сквозь дверь комнаты и разнесся по коридору, отдаваясь под гулкими сводами.
— Надо писать в газетах, призвать общественное мнение, идти к министру, к президенту республики!
Она билась в истерике. Прибежали старушки-монахини, тюремные надсмотрщицы, и унесли лишившуюся чувств Плевицкую.
На следующий день мэтр И. Л. Френкель получил от Плевицкой письмо с просьбой принять на себя ее защиту. Френкель был озадачен. Посоветовался с мэтрами Филоненко и Швабом и получил их согласие.
Френкель поспешил к своей новой подзащитной. Плевицкая вышла к нему в сопровождении монашенки. Постаревшая, в морщинах, она всё же не забыла навести красоту, ее щеки были напудрены и губы подкрашены.
— Голубчик мой, а я уже думала, что вы не придете. Никто меня не хочет больше знать. Столько друзей было… И вдруг никого. Одна, одна, словно в могиле.
— Надежда Васильевна, только вчера получил ваше письмо и вот, видите, тотчас же пришел вас повидать.
— Спасибо, добрая душа, что не оставили меня. Люди меня загубили, оклеветали, замарали. А я, вот вам крест святой, никому никакого лиха не делала. Всю жизнь песнями людей тешила. Но вы меня спасете, родненький, я это чувствую. Сам Господь послал вас ко мне, чтобы меня из ада вызволить.
— Сделаю всё, что только возможно. Ваше дело знаю только по газетам. Суд состоялся, приговор вынесен. Остается лишь просить о помиловании.
Затаив дыхание, Плевицкая вслушивалась в каждое слово Френкеля.
— Есть еще один способ — пересмотр процесса. Но это возможно только по личному распоряжению министра юстиции. Кроме того, для пересмотра нужны новые факты, ранее суду неизвестные. Иначе говоря, нужны сенсационные разоблачения.
Опустив низко голову, Плевицкая молчала.
— Используем, что можно. Начнем с кассации. Повод, хоть и слабый, но имеется: один из присяжных не назвал своей профессии.
— Миленький, делайте что хотите. Спасите меня. Я еще жить хочу!
И склонившись на колени, она схватила руки оторопевшего от неожиданности Френкеля и покрыла их поцелуями.
Прошло шесть месяцев. Просьбу Плевицкой кассационная палата отклонила. Френкель привез в тюрьму неприятную новость. К его удивлению, неудача не потрясла Плевицкую, она спокойно выслушала его. И решила бороться дальше, упросив Френкеля начать дело о пересмотре.
К защите Плевицкой Френкель привлек знаменитого Луи Саффана, председателя Союза французских адвокатов и генерального секретаря Всемирного Союза правозащитников. Саффан проявил большое усердие, всячески помогая Френкелю. Вместе они посетили Плевицкую в тюрьме.
Увидав Саффана, с ленточкой Почетного Легиона в петлице пиджака, Плевицкая обрадовалась и воодушевилась:
— Дорогие мои, большие французы, Богом клянусь, я невиновна. Меня оклеветали русские, друзья немцев. Им досадно было, что я немцев ненавижу и думаю только о благе Франции и моей дорогой России. Они продали свои души немцам. А моя душа чиста, такая, как ее Господь Бог сотворил. Я люблю мою родину Россию и вторую родину — Францию. Зверей немцев терпеть не могу, чего они ни мне, ни мужу простить не могут. Но вы, добрые французы, меня спасете, не дадите погибнуть. Слезно вас прошу.
И ловя руку Саффана, она пала на колени.
На пересмотр дела надежд не было. Саффан и Френкель представили меморандум министру юстиции Маршандо и были у него на приеме. Министр сказал, что можно лишь рассчитывать на смягчение кары. Адвокаты поблагодарили министра, но все же оставили у него просьбу о помиловании.
Прошло две недели. Рассмотрев заявление адвокатов, комиссия единодушно отклонила просьбу о пересмотре.
Со всеми предосторожностями Френкель сообщил Плевицкой об очередной неудаче. Плевицкая была в отчаянии. У нее начались сердечные боли. Но больше всего болела душа. Лишенная свободы, она, еще так недавно парившая на высотах Петербурга, имевшая столько друзей в Париже, осталась в полном одиночестве. Все ее таланты, гордость, популярность, слава были растоптаны суровым приговором. Никак не хотелось ей ехать в каторжную тюрьму. Она умоляла Френкеля похлопотать, чтобы ее оставили в Петит Рокет, с которой она освоилась за два года томления в ее стенах.
Френкель часто навещал Плевицкую. Он приносил ей в тюрьму запретные сигареты, баловал ее фруктами и вкусными съедобными. Жена Френкеля посылала ей пудру и губную помаду. Не переставая говорила она о муже. Она верила, что он жив и делает всё для ее спасения. С дрожью в голосе вспоминала мельчайшие подробности последней ночи в отеле «Пакс»:
— Он был так нежен со мной. Он был так ласков, словно предчувствовал, что это наша последняя встреча… Вдруг этот резкий стук в дверь… И всё пропало…
Ночью ее мучили кошмары. Ее истерические крики будили арестанток. Страшила ее своими суровыми порядками каторжная тюрьма:
— Отберут у меня мои платья. Остригут, переоденут в арестантскую одёжу, дадут толстые грубые чулки, деревянные сабо. О, это меня убьет! Неужто это конец? Неужто и вправду нет спасения?
Весной 1939 года Плевицкую увезли в Ренн. Оттуда, через отбывшую свой срок француженку, Плевицкая передала Френкелю последний привет:
— Она очень больна. Целыми днями молится и подпевает церковному хору. Если бы знала по-французски, то взяли бы ее в певчие. А так приходится ей работать. Она нам рассказывала, будто была настоящей певицей и пела русскому царю. Но никто ей не верит, хотя ее все очень любят.