Незваный гость
Шрифт:
– Благодарю, прощайте.
И за калиткой уже расслышала, как Давилов сказал вознице:
– Чувствами томиться побежала, по Григорию Ильичу, орлу нашему, страдать.
Бежала я, теряя валенки на заметенной снегом тропинке, отнюдь не в дом, а вокруг, в конец черного двора к забору, к которому тулилась деревянная будка с вырезанным в двери сердечком.
Какая все-таки дикость, в наш просвещенный век в нашей богоспасаемой отчизне большинство домохозяйств остаются оборудованы такими вот уличными клозетами. Будь я не сыскарь, а, положим, политическая дама, все силы бы на исправление этих анахронизмов употребила. Сортир в каждый дом! Во имя гигиены и для предупреждения обморожения нежных мест! Похоже на политический лозунг? Еще бы.
Довольно скоро меня попустило, я подумала, что лозунги подобные ни одна газета, даже присвоенный мною «Чижик-пыжик», напечатать не рискнет,и думать про политику перестала. У меня и без того было о чем поразмыслить. В кармашке лежала добыча, ее следовало осмотреть, еще требовалось привести себя в порядок и отправиться в город,извиниться перед Ливончиком, что давеча в гости не успела,и попытаться разыскать следы Мишки Ржавого с похищенными деньгами. Дел невпроворот. И поесть еще не мешает.
Служанка Губешкиной хозяйственностью не отличалась, к черной двери через двор сквозь снег вела узенькая расчищенная дорожка. Я посмотрела вперед. Странно, с ночи снега не шло, а следов человеческих не наблюдается. Спят они обе что ли? Сугроб у дровяного сарая был разворошен, дверь приоткрыта.
Я дернула ее на себя, заглянула в темноту.
– Геля?
– раздалось оттуда.
– Геля!
Мишка бросился мне на шею:
– Отпустили тебя полканы?
– Думала,ты с деньгами сбежал, – призналась я.
– Искать еще хотела.
– Не такой я человек Михаил Степанов, - всхлипнул пацан, – не лиходей и не предатель бессовестный. Испужался я знатно, саквояж подхватил и деру. После вспомнил, что ты про Архиерейскую улицу говорила, ну и залез в комору, чтоб переждать. Рассудил так , если репортерку рыжую не выпустят, деньги припрячу,и сам в приказ пойду, скажу, вы мне елю, я вам сто тысяч ассигнациями.
– Сколько?
– Девяносто девять тысяч восемьсот рублев, – уточнил Мишка.
– Ночью приморозило знатно, я, чтоб не сморило до смерти, бумажки считал.
Я посмотрела на его синюшные губы:
– Пошли в дом, регистратор ты карманный, отогреемся.
Пацан юркнул в темноту, вернулся с саквояжем:
– Ключ у тебя есть? Потому что в доме пусто, гадалка с девкой своей как в четвертом часу уехали,так не возвращались.
– В четвертом?
– Я поискала в волосах хоть одну шпильку, нашла и завозилась с замком.
– Когда сани подъехали, да в ставни тихонько постучали, хозяйка ругаться стала : «Четвертый час! Что так долго? Дунька-дура, поспешай, кулёма!»
– А дальше? – замок щелкнул, я открыла дверь.
– Заходи.
– Дальше она не кричала, вполголоса беседовала,так что расслышать ничего не удалось . Только вышли они быстро. На пороге когда дверь запирали, старуха сказала: «Легкие деньги, значит, завсегда слезами отливаются. Ох, Дуняша, дорого те двести рубликов станут, расклада на смерть в храме не отмолить».– Он присвистнул, рассмотрев чучело нетопыря.
– Экая чудовища!
Зару нашу провидицу, стало быть, клиенты щедрые призвали, а она помощницу прихватила. Перфектно. Не придется ничего объяснять.
– Давай сперва поедим, на кухню ступай.
Я пристроила под кроватью в гостевой горенке саквояж, надела на голые ноги плетеные носки и присоединилась к Мишке. В подоконном погребке нашли мы шмат буженины и горшок квашеных огурчиков, под полотенцем на столе – хлебушек, а чай мой подельник сообразил сам, ловко управляясь с самоваром. Огонь в печи был, дрова за ночь прогорели, я добавила парочку.
Неосторожно, однако, покидать дом не затушив огня. Спешила Захария Митрофановна, либо быстро возвратиться ожидала.
Отогревшийся пацан стал меня расспрашивать о ночи, проведенной в застенке. Я не таилась, поведала историю о навьем артефакте,и о том, как мадам Фараония из меня клок шерсти изгоняла. Он ахал, охал, попросил показать ногу, что я немедленно исполнила, решила:
– Помыться мне надо. Как думаешь, в чем здесь воду греть принято?
– В баню для этого ходят, - сказал пацан, - чай, не Мокошь-град. Хочешь, котелок вон тот на печь поставим? С пол ведра туда поместится.
Я захотела:
– И таз мне какой-нибудь понадобится.
Он ушел шарудеть в кладовой, оттуда сообщил:
– Антип твой, промежду прочим, раньше на тракте разбоем промышлял, в Крыжовень прибился,когда железку до нас дотянули.
– Логично, - хмыкнула я, убирая со стола, - честной народ предпочел поездами доезжать, разбойники без работы остались.
– Крам он барыгам фартовым сдавал, - пацан поставил передо мной деревянную кадушку с мыльным потеком на боку. – Ты ему, видно, легкой добычей представилась, девица, да еще без сопровождения. Подельник с ним работал, не помню, как звать, бородатый такой мужик. Ноздря! Точно Ноздря. Сказывали, каторжанин он бывший.
Я вспомнила бугристый нос носильщика:
– Это точно брехня, не клеймят в Брендии каторжан,и ноздрей не рвут, лет пятьдесят уже точно,так что балаболы тебе сказывали.
– За что купил, за то продаю.
Мы подождали, пока вода в котелке согреется, Мишка сходил к колодцу, притащил два полных ведра, я в спальню заглянула, чтоб несессер с принадлежностями и чистую одежду прихватить.
– Что делать теперь будем, а, Геля?
– Ты будешь в другой комнате ждать, Михаил, пока я омовение свершать буду, а после отправишься со мною в приют, где расскажем мы директрисе о сверхубедительных причинах твоего отсутствия.