НФ: Альманах научной фантастики 35 (1991)
Шрифт:
… - Вам ничего не сделают, — сказал скаф. — Вас отпустят, как только закончится поиск. Только зарегистрируют.
И Джеллаган подумал, вот я теперь не гений, а самый простой импат, неопасный даже. Ничего не изменилось и, похоже, все кончилось. И я рад. Рад. Рад!
Перед калиткой стоял непонятно откуда возникший фургон. Джеллаган покорно забрался внутрь, сел на ближайшее к двери сиденье и переплел пальцы рук — так, ему казалось, должны делать пленные импаты. Он был неправ — обычно импатов приковывают. Ему же сделали исключение, потому что он был нулевик и потому что он был Джеллаганом.
— С почином, — сказал скаф водителю фургона и направился к своему «пауку».
— Внимание!
— Лидер на связи. Что у вас, сорок шестой?
— Дайра? Это вы, Дайра?
— Нет, временно замещаю. Это ДиМарко. Что у вас?
— У нас? Схватка с полицией. Они тут…
— Ничего себе! Подождите… Включаю Дайру.
Опустившийся, оборванный, мутный, насквозь пропитанный липкими запахами, Томеш Кинстер будет проживать в это время жизнь за жизнью в бесцельных блужданиях по Сантаресу, жители которого обожают проявлять любопытство на расстоянии, желательно из-за металлизированного окна собственной комнаты. Они давно отказались понять хоть что-нибудь в происходящем, они легко поддаются убеждению и в большинстве своем видят смысл жизни в том, чтобы прожить подольше и повкуснее, И сами же себя за то презирают, хотя и подозревают время от времени, что презрение их кое в чем безосновательно, но все же лучше как-нибудь по-иному, если б вот только не лень.
Долгой веренице жизней импата предстояло вскоре прерваться. Он знал, когда это произойдет и даже что произойдет после. Именно это «после» и заставляло его яриться.
Те жители города, которые по браваде, легкомыслию, убеждению или, что чаще, по необыкновенному равнодушию пропустили мимо ушей сообщение о тотальном поиске, оторопело останавливались теперь, завидя импата, всматривались, как летит он или, скорее, ползет с неожиданной скоростью, запрокинув голову, вытянув руки вперед, словно ныряльщик… останавливались, а затем срывались и убегали в панике. Некоторые выходили навстречу Томешу, раскидывали руки, словно собравшись его ловить, но спроси их в ту минуту кто-нибудь, что именно хотели они сделать, вряд ли можно было ожидать от них вразумительного ответа. Тут было все: и восторг перед самоубийством, и усталость от вечного подспудного страха (с самого детства, страха изнурительного, унижающего, иногда ничем реальным не подкрепленного), и презрение, омерзение даже к существу, которое заражает улицы, весь город, которое немыслимо здесь, и торжество необыкновенное, что вот он — предел совершенства, а все-таки изгоняем, все-таки обречен. Томеш обходил их, он не испытывал к ним достаточно ярости.
…Экипаж сорок шестой поисковой машины принял сигнал о наличии импатоизлучения в районе северных общественно-полицейских казарм. Скафов на свою территорию полицейские не пустили. Применив разрешенную инструкцией степень силового воздействия, скафы все же прорвали заслон, но оказались в окружении и выяснить источник импатоопасности не смогли. Как потом выяснилось, тревога была ложной. Скафы допустили две важные ошибки: не связались при первом сопротивлении с лидером поиска и покинули машину. В результате все они получили сильные телесные повреждения, причем трое на неделю лишились трудоспособности.
…Наверху два скафа тащат импата. Тот не хочет идти, подгибает ноги и злобно ругается. За ним бегут два нарядных мальчугана лет по шести каждый.
— Импат, импат, головой назад!
…Горизонт общественного транспорта, или, как его называли сантаресцы, Новое Метро, замер в момент сигнала облавы. Застыли многополосные тоннели-конвейеры, забитые людьми, остановились двухместные экипажи, управляемые с унипульта. Только что полтора миллиона этих крохотных автомобильчиков носилось под городом на двухсотмильных скоростях; они визжали на крутых поворотах, ухали при переходе с одного слоя горизонта на другой, бешено врывались в узкие темные тоннели, выскакивали на подземные площади, где в полном хаосе, казалось бы, чудом не сталкиваясь, мчались их точные копии, одинаково желтые, мимо афиш, реклам, рукописных признаний в любви, мимо причудливых, быстро промелькивающих скульптур, которые мало кому удавалось разглядеть толком, мимо бесконечных лифтов и эскалаторов, бесчисленных серых дверей: багровый свет, вой, сверкание, мгновенная тьма, спящие лица, чей-то хохот у телевизора, ряды свободных экипажей, люди, вещи, спешка. И вдруг — тонкий фарфоровый звон, ре диез, фа, голос диктора, рефлекторный мороз по коже. Остановилась одна машина, другая, вот уже все стоят, кто-то не понимает, что случилось, не в порядке громкая связь, он пытается выбраться из машины, но дверь надежно заклинена, и, сплющив нос об окно, он завороженно вглядывается в неожиданное и страшное спокойствие, которое воцарилось вокруг.
Вот проросли «гвозди»-волмеры вот один из них надсадно взревел, и вот, лавируя между умершими экипажами, пробирается к тому клесту «паук» с багровым крестом
…Возьмите меня, скафы, возьмите! Ну что же вы? Я всю жизнь
с голым лицом, я импат, возьмите меня! Не берут… Что ж мне вместо «гвоздя» реветь, что ли?
…О, как бился в руках скафов Кон, как, уже наполовину одурманенный гарпуном, расшвыривал их, какая это была радость, какое счастье и как бесконечно долго все тянулось, за время одного удара можно было придумать симфонию, но почему-то именно симфонии в голову не приходили.
И скафы, поймавшие его, и водитель фургона, все они были новичками, только поэтому они нарушили один из важных пунктов Инструкции по захвату — ни в коем случае не помещать вместе импата высокой стадии с нулевиком, так как нулевик может оказаться хроническим, как, например, Джеллаган. Это случалось редко, но все же случалось, а хроники в высшей степени подвержены заражению. Иногда вторичное излучение вызывает у них ураганный всплеск болезни, тогда они сразу перескакивают на высшие стадии и становятся «судорожно опасны».
Джеллаган и Кон оказались в одной машине. Кон сказал:
— Сволочи. Сучьи сволочи. Джеллаган ответил:
— И пришло лето, и на поверхность вышли слуги дракона Асафа и поклялись отомстить за него.
— Псих! — крикнул Кон. — Уйди, псих!
— И птицы, мохнатыми крылами мотая, круглыми глядя глазами, следили за ними — резко слуги выделялись на фоне зеленого леса, желтыми своими крылами маша неестественно,
У старика дрожал подбородок, старика переполняла особая радость.
— Слушай, ты, слушай! — сказал он. — Слуги дракона Асафа к Министру Зла…
— И-ди-о-о-о-от! — заорал Кон. — Нас сейчас уничтожат, а он сказочки!
Джеллаган смотрел на Кона, и его глаза блестели от дикого волнения.
— Как я счастлив сейчас! — прошептал он. — И кровь с пароходных стапелей тихо крадется, а тряпку — в море, и крутить ее, как только детей своих крутят, чтобы ты распух от любви к ним, как я их люблю…
…Ну что, Дайра, дорогой друг? Как наши дела?
— Ищем, друг грандкапитан.
— Много троечников?
— Пока один. Но не тот. Нулевиков очень много. Как бы им не повредить,
— Ничего, ничего. Ну ищите, не буду мешать.
… - Что же ты наделал? Зачем к нулевику посадил этого? — сказал Круазье водителю фургона, а Джеллаган прошептал:
— Иэ-з-з-з-ви-ни-те меня. Прокляните. Мне все равно.
И опустил голову. Он был рад всему.
Кон лежал на полу машины. Один глаз был закрыт, другого не было. Огромная дыра в кабине, искалеченный мотор — чудом, вот уж истинно, чудом увернулся водитель от верной смерти.
Джеллаган переживал временный спад, предвестие судороги. Скафы стояли вокруг него с укрепленными шлемвуалами, пальцы на курках.