Репрессии, которым подвергались инакомыслящие вообще и инакомыслящие творческие (высылка из страны лучших ее писателей, художников, музыкантов), более чем наглядно
показывали, что ждет тебя и твоих близких в случае, если напишешь что-то нежелательное. Кроме страха — внутреннего цензора, был цензор внешний — издательский, редакционный. Существовала «пропускная модель» писателя — возможность публикации определялась разными факторами: от национальности (кое-кто брал псевдоним или фамилию жены, если своя собственная казалась уязвимой с анкетной точки зрения) до места работы; качество же представляемого текста часто вообще не имело никакого значения.
«В те смрадные, душные, тяжкие… годы прошла наша юность. И сколько б мы успели написать, нарисовать, спеть, если б не обворовали те, кто взял на себя право решать за нас, одергивать нас, судить и уродовать наши строчки, распоряжаться
нашей судьбой…» Это сказано одним прекрасным журналистом, Анатолием Головковым, в предисловии к книге другого прекрасного журналиста, Павла Гутионтова. Оба они «малеевских» лет рождения, и судьбы их схожи с судьбами молодых фантастов. Впрочем, какое там, «молодых»… «Малеевцам» уже под сорок и за сорок, возраст пушкинский пройден, а главных книг еще — или уже?… — нет. Столько не реализовано и, кто знает, реализуется ли…
Но жизнь продолжается. Нет нужды гадать, как дальше будет развиваться «малеевская» школа, ведь литература — живой организм, смоделировать движение которого невозможно. Ясно одно:
функция фантастики не изменится, она будет продолжать работать, чтобы «лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью» (Блок А. Интеллигенция и революция. — Петроград, 1918).