НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 20
Шрифт:
Моя Машина Времени остановилась, я вышел из нее в катящийся туман и теперь стоял, прислушиваясь. Молчание. То полное исчезновение звука, то молчание, которое ощущают люди, когда летят в небо на воздушном шаре. Мир ушел, и с ним ушел его шум. Лишь тихо дышат тросы, в то время как ты летишь туда, куда несет тебя ветер.
Такое молчание длилось уже не меньше минуты, когда почти к самым моим ногам бесшумно скользнуло море. На море ничего не было, и ничего не было на суше, простиравшейся у меня за спиной, но вдруг откуда-то из дальнего далека, из туманов, вышел, широко шагая, человек а темной одежде. Бессчетные миллионы людей за последние
– Господин Верн!
– крикнул я.
– Жюль Верн!
И вскоре мы уже шагали молча вместе по берегам, которых еще не коснулась цивилизация.
– Отказываюсь верить, - заговорил наконец Жюль Верн.
– Вы отправились в такую даль взять у меня интервью, и это только потому, что сейчас пятидесятая годовщина моей смерти? Да этого быть не может! На чем Вы сюда добрались? Ваша пишущая машинка - это ваша Машина Времени? Ну что ж, у нас, мертвых, тоже есть свои Машины Времени. У меня - мои книги; они по-прежнему живые, они дышат и находятся в постоянном движении. Благодаря им я путешествую во времени и знаю ваш тысяча девятьсот пятьдесят пятый год, как вы знаете каждый год моей жизни. Но… ваш первый вопрос?
Я внимательно посмотрел на этого высокого, полного затаенного огня человека, на его бороду и усы, которые не могли скрыть сильного рта, правильных и твердых черт.
– Статью, которую я напишу, пожалуй, следует озаглавить так! "Жюль Верн предсказывает будущее: 1955-2005", - сказал я.
Жюль Верн остановился как вкопанный.
– Я никогда не предсказывал будущее, я только предсказывал машины. Они виделись мне в зачаточном состоянии и казались неизбежными. Я мог бы предсказывать и машины вашего будущего. Но что касается людей и того, что люди будут делать с машинами… Тут я могу только предполагать.
– Мой вопрос можно сформулировать так, - сказал я.
– Если бы вы писали сегодня, что бы вы написали?
Жюль Верн двинулся дальше. Туман рассеялся, небо казалось густо-зеленым; мне чудилось, что сам океан подгоняет нас.
– Прежде всего, - сказал Жюль Верн, - я бы написал "Двадцать тысяч лье под водой".
– Еще раз?
– Еще и еще, через пятьдесят, через сто лет с сегодняшнего дня! Да вы только взгляните на море, оно по-прежнему остается тайной; что изменилось со времен вашей войны между Севером и Югом? Разве не такое же глубокое оно, как было, разве рассеялся царящий в нем мрак? Что в нем, мы не узнаем и за тысячи лет. Мы раньше узнаем звезды.
– "Таинственный остров", его бы вы написали опять?
– Написал бы и "Плавающий город", и "Ледяной сфинкс", и "великолепное Ориноко", и "Плавучий остров", и "На море", и "Путешествие к центру Земли"! Ну а много ли вы знаете сейчас, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, о некоторых полярных областях, о некоторых районах джунглей Южной Америки, о самых отделенных необитаемых островах самых далеких южных морей? А стратосфера, она разве не остается и для вас огромным океаном, не нанесенным еще ни на какие карты? Везде, где есть неизвестное, которое должно стать известным, присутствую и я. В ваше время, как и в наше, я бы не стал предсказывать будущее, а лишь писал бы о неуверенных и слабых попытках человека с его машинами откусить хоть краешек Неведомого… в то время как я с блокнотом следую и пишу свои географические романы.
– Географические романы, - повторил я, пробуя эти слова на вкус.
– Не так сухо, как ваша научная фантастика.
– Наш век непоэтический. Мы говорим "научная фантастика", потому что боимся чувств, которые вызывают слова "географический роман".
– Как это может быть?
– воскликнул Жюль Верн и откинул голову, так что в меня угрожающе нацелился клин его бороды.
– Еще не было века, лишенного поэзии. Попробуйте отрицать ее, все равно она на вас выплеснется. Она гонит ваших моряков к их кораблям, ваших летчиков - к их реактивным самолетам! Вся наука рождается из романтики, потом естественным образом освобождается от лишнего, сжимается до горстки фактов, а когда факты станут сухими и хрупкими, начинается новое оплодотворение действительности, ее новая романтизация, и так всегда, опять и опять, ибо есть очень много такого, чего мы не знаем и не узнаем никогда.
– Не называли ли вы свои книги также Voyages extraordinaires? [необычайные путешествия (фр.)] - спросил я.
– До чего обидно, что при переводе столько теряется!
– А вы возмещайте эти потери, когда пишете сами!
– воскликнул Жюль Берн, убыстряя шаг.
– Учите человека отождествлять себя с этими машинами, которые в совокупном многообразии своих применений и возможностей являют лучшее, что только есть в наших душах. Боже мой, я ведь помню, как смотрел в Шотландии на чудовищно огромный каркас "Грейт Истерна"! Этот невероятный корабль, построенный еще только наполовину, так много значил для людей, придававших ему форму, которую требовало море! И помню Париж, его тогда словно охватила лихорадка: люди отдавали последнее, лишь бы для них сделали воздушный шар, на котором они могли бы бесшумно поплыть по небу.
– Кажется, именно тогда был построен "Гигант", воздушный шар, на котором целая семья могла облететь вокруг Земли?
– Да, и именно в то время мы вели бесконечные разговоры об арктических морях, об Африке, о тайнах Луны - все это отразилось в моих произведениях, когда я писал о кораблях и летательных аппаратах, которые позаимствовал недостроенными у Леонардо да Винчи и достроил в своем воображении. И за всем этим стоял один мотив…
– Какой же?
– Заселить Необитаемое, - сказал тихо Жюль Верн.
– Одолеть Время, которое нас пожирает, не дать Пустыне поглотить Город.
– И это главная тема большинства ваших книг?
– Главная, даже когда она не явная, и она остается главной, даже когда она не явная, в жизни всех людей на Земле сегодня. Человек путешествует, чтобы узнавать, узнавать - значит, не погибнуть. Но к тому, чтобы путешествовать, толкают человека и подобные мне, те, кто видит в кораблях, воздушных шарах, китайских фейерверках нечто большее, чем простое стремление не погибнуть, те, для кого все озарено светом славы, приключений, богатства. Мы, рассказчики сказок, бежим впереди и зовем следовать за нами; общество следует и догоняет нас; и тогда наступает пора для рассказчиков новых сказок зажигать новые поколения мечтами, которые поведут те к новым фактам и, таким образом, оттеснят пустыню еще немного.
– И все ради этого?
– Да, нам не по нутру эта пустыня, эта материальная Вселенная с ее собственными непостижимыми законами, которым нет дела до наших судорог. Человек задышит полной грудью только тогда, когда вскарабкается на самый высокий Эверест - космос. Не потому, что космос существует, нет, вовсе не поэтому а потому, что человечество не должно погибнуть, а чтобы не погибнуть, оно должно заселить все планеты всех солнц.
– Так что и сегодня вы бы опять написали "С Земли на Луну"?