Ни за грош
Шрифт:
— И что? — Кручинин подбросил шарик. — Трудно жить на белом свете. Это не довод.
— Больше вам скажу. У вас будут затруднения. И немалые. Причем не профессионального характера. Отнюдь. Скорее морального, нравственного… Если я, конечно, в вас не ошибся.
— Советуете?
— Если хотите, да.
— И как, по-вашему, я должен поступить?
— Откровенно?.. Нет, я понимаю, что нереально. Но… лучше всего — прекратить расследование. Закрыть дело.
Кручинин коротко рассмеялся — как перепуганный жеребенок.
— Вы
— Я бы назвал иначе. Смелый, решительный поступок. Во имя того, чтобы восторжествовала не та, ваша, узкопрофессиональная правда факта, а Истина. С большой буквы. Не мне вам говорить, что система правосудия у нас далеко не совершенна. И те нормы, на которые опираются суды при выборе наказания, зачастую — анахронизм, а порой и просто не выдерживают никакой критики. Я сейчас говорю о тех случаях, когда человека, уже наказавшего себя, машина правосудия давит окончательно. Она добивает лежачего, что по всем моральным сеткам — всегда безнравственно.
— Преступник должен быть наказан.
— Безусловно. Неизбежность, неотвратимость наказания — лучшая профилактика. Во всяком случае, иного способа пока не изобрели. Другое дело, как это осуществляется на практике, в определенной общественной среде.
— Вы хотите сказать, что наш преступник уже достаточно наказан?
— Не ловите на слове. — Изместьев замялся. — Я не утверждал, что знаком… Стало быть, и знать не могу, достаточно он наказан или нет. Теоретическое рассуждение, не больше.
— Ах, теоретическое. И на том спасибо. Должен сознаться, так далеко я пока не заглядывал.
— Я вам подсказал?
— Намекнули.
— Нечаянно.
— О, да, — рассмеялся Кручинин. — У вас, насколько мне известно, городская прописка?
Изместьев отвел глаза.
— Виноват… Никак не соберусь.
— Давно в берлоге?
— Около трех лет. Не беспокойтесь, я все улажу.
— Семейные неурядицы?
Изместьев ответил не сразу.
— Пожалуй… Если важно, я поясню.
— Будьте так любезны.
— Жена… Она уверена, что я не выдержу и рано или поздно вернусь. Короче, развода не дает, а мне бороться с нею скучно. Да и времени жаль… Понимаете, — заметно волнуясь, сказал он, — у нас погиб сын. В армии… Несчастный случай… И вот… кризис… разлад… Мы перестали понимать друг друга.
— Извините.
— Ничего… У вас служба.
— Так и живете в сторожке?
— Когда холодно — да. Но, вообще говоря, у меня нет повода, чтобы быть недовольным. Надеюсь, как и у местного начальства — быть недовольным мною… Все-таки полторы ставки… И напарника устраивает… Рядом с лагерем у министерства небольшой дачный поселок, за которым я тоже присматриваю… Комната и веранда. До глубокой осени. Я очень рад.
— И все время один?
— К великому удовольствию.
— Не скучаете по городу? По удобствам? По друзьям?
— Откровенно?.. Нет. Я привез с собой книги. Отличная фонотека. Приемник, магнитофон.
— Такие, как вы, сейчас называют себя «невостребованными временем».
— В принципе правильно.
Кручинин снова подмигнул. И спросил ласково:
— Насколько мне известно, товарных невостребованный, вы проживали здесь не один?
— Что вы имеете в виду?
— У вас был друг.
— Ааа, — не сразу догадался Изместьев, — вот вы о чем… Да-да, вы правы… Цыпа. Цыпочка моя… Я взял его с собой, когда покинул город… Простите. Мне трудно об этом говорить… Вы, конечно, вправе думать все что угодно, но самые большие трудности у меня сейчас оттого, что ее пет рядом. И вряд ли кто-нибудь сможет меня понять… Только тот, кто сам испытал нечто подобное.
— Сильную привязанность, вы хотите сказать?
— Нет, Виктор Петрович. Любовь.
Кручинин подбросил шарик.
— Неприятно в океане почему-либо тонуть — рыбки плавают в кармане, впереди неясен путь… Все-таки придется рассказать. Я вас намеренно не торопил.
— Да-да. Понимаю… Вам нельзя обойти… А умолчал по двум причинам. Изместьев вздохнул. — Тяжко вспоминать… Сначала сын… Теперь вот она… Чемто я прогневил небо… А во-вторых… это не приблизит вас к разгадке. Дело, повторяю, у вас очень простое. И вместе с тем необычайно сложное. Всей душой вам сочувствую. Мне кажется, что вы, несмотря iia любовь к сомнительной поэзии, человек порядочный. Честный.
— В его органах кондрашка, а в головке тарарам… Мы с вами встретились на опушке. Там еще приметное дерево. Клен. У него ветви странно переплелись.
— Вы заметили?.. О, это удивительное дерево… Я прежде считал, что столь круто менять направление жизни только люди в состоянии. Оказалось, что и дерево тоже. Удивительно. Какой излом! Невольно начинаешь думать, что и растения обладают чем-то — если не разумом, то… свободной волей, что ли. Во всяком случае, рефлекс цели у них, несомненно, присутствует. Интуитивное знание. Принцип целесообразности…
— Мандибулы и педипальпы, — перебил Кручинин. — Под деревом похоронен ваш пес?
Изместьев кивнул.
— По кличке Цыпа?
— Полное имя Прннципиалка… По характеру — достаточно точно.
— Неопределенной породы?
— Отчего же неопределенной? Чистая дворянка.
— Рослая? Злая?
— Нет-нет, что вы. В холке сантиметров сорок. Примерно со спаниеля. Безобидное существо. Квадратненькая, черно-белая, с бурыми подпалинами. Как все дворняжки, трусовата. Веселая. И очень принципиальная. Ей шел седьмой год… Да, верно. В ноябре бы исполнилось семь. Цветущий возраст.
— И блоха мадам Петрова, что сидит к тебе анфас, — продекламировал Кручинин, уверенно и изящно жонглируя тремя шарами, — умереть она готова, и умрет она сейчас… Алексей Лукич, я примерно догадываюсь, как она погибла.