Ничего не случилось…
Шрифт:
— Отец, но ведь я вылечилась и теперь здорова.
— Это не имеет значения. На обследование тебя никто не пошлет. Они затребуют из колонии мою характеристику, а она, гарантирую, будет самой положительной: показывает пример в труде и общественной жизни, нарушений дисциплины не имеет. И это правда, ведь я тебе уже рассказывал, что являюсь членом совета отделения, председателем комиссии по качеству и заместителем начальника штаба по соблюдению внутреннего распорядка. Этот номер должен пройти — если начисто не помилуют, то, по крайней мере, отправят на стройку!
— Но
— Это не имеет никакого значения. Проверить это невозможно. Сделаем так: прошение я напишу сам, вернее, его напишет бывший прокурор Арон Розинг, а ты подпишешь и перешлешь кому следует.
— Хорошо, отец, — вымученно согласилась Ималда.
«Ему до меня никакого нет дела, я ему не нужна. Ему вполне достаточно моей болезни. Нет, неправда! Неправда! Что за глупости!
В нем живут два человека. Один — хороший, для которого я — любимая дочь, который вместе с семьей ходил по вечерам купаться в море и обрызгивал нас водой, когда мы боялись окунуться или останавливались, дойдя до второй мели, где вода по колено, и который готовил по воскресеньям завтрак, чтобы все мы могли подольше поваляться в постели. Другой — оцепенелый и словно деревянный. Телефон делает его бесчувственным монстром с ледяным, каким-то вибрирующим голосом с едва уловимыми нотками угрозы. Трудно себе представить этого человека без телефона — по телефону он добивается, осуществляет, решает, организует, сообщает, помогает и выручает. Когда он говорил по телефону, семья словно выпадала из поля его зрения, а когда он был с семьей, телефон выжидал как зверь, изготовившийся к прыжку на жертву.»
— Отец, почему с мамой… так вышло?
— Не знаю. Верховный Суд утвердил приговор народного суда, надежд на немедленное помилование не был»…
Отец продолжал говорить, губы его шевелились, но Ималда больше не слышала его.
Надзирательница властно предупредила:
— Я прерву ваше свидание!
Отец встал, повернул голову в сторону кабины, где сидела надзирательница, и, наверно, спросил, почему, так как она высокомерно ответила:
— Я не обязана давать вам пояснения!
Отец виновато развел руками и поспешил поклониться — будьте великодушны, извините.
— Видишь, как вышло… Ты работаешь?
— В «Ореанде».
— Что там делаешь?
— На кухне.
— Это хорошее место, держись за него! Очень хорошее место!
— Начала на прошлой неделе. Работа не очень-то изысканная.
— Они давали объявление в газете?
— Нет.
— Я так и думал, — с облегчением вздохнул отец, — Туда можно попасть только по рекомендации. Тебе очень повезло. Когда-то там был очень дружный, хороший коллектив. Мы устраивали там банкеты.
А Ималда не могла оторвать взгляда от нагрудной нашивки на ватнике отца. Шариковой ручкой на ней было написано: «А. И. Мелнавс. 1942 г. рожд.». Отец был почти одного возраста с матерью, а тот человек, у которого на пальцах правой руки татуировка «1932», ровно на десять лет старше отца.
«Что мне лезет в голову? Не было такого человека! Не
Отец говорил еще о чем-то, потом снова о прошении, но Ималда уже не способна была следить за ходом его мыслей.
«Ровно на десять лет старше!
Не было! Не было! Не было!»
Она на миг отключилась от окружающего, а когда снова вернулась к действительности, время свидания истекло, заключенные вставали, застегивали ватники, надевали на свои бритые головы простые плюшевые ушанки. Заключенных первыми выводили из помещения.
Отец кивнул Ималде на прощанье.
Она в ответ тоже кивнула.
Он повернулся и не оглядываясь вышел за дверь.
Когда она уже ехала в трамвае, вспомнила, что отец ни слова не спросил об Алексисе. Но и Алексис ничего не просил передать отцу, хотя знал, что Ималда идет на свидание. Почему?
«1932» и «1942». «1932 и «1942». «1932 и «1942».
«Не было! Нет, не было!»
Дома в коридоре на плечиках висело чужое пальто с воротником из искусственного меха, из задней комнаты доносился голос Алексиса и еще чей-то. Прежде чем взяться за приготовление обеда, Ималда решила ради приличия поздороваться с гостем.
Алексис разговаривал с низкорослым мужчиной, у которого были жидкие волосы и заячья внешность из-за длинных передних зубов — они виднелись даже когда рот был закрыт.
На комоде лежала двустволка и несколько патронов в латунных гильзах.
Поздоровавшись с Ималдой, мужчина взял ружье и несколько раз приложил его к плечу.
— Ладно лежит! — похвалил он. — Умели же делать!
Ималда вернулась в кухню, но дверь в коридор осталась открытой: ей было слышно продолжение разговора:
— Так сколько вы хотите?
— Не знаю. У меня такая вещь впервые.
— А сколько вы сами платили?
— Какое это имеет значение? На ценность вещи это не влияет.
— На охоту с таким не пойдешь.
— Почему же?
— Всему свое время. Раньше ездили в санях и дилижансах, а теперь — в автобусах. Отошло время и курковых ружей, они устарели. — В голосе гостя были и восхищение и похвала: — Стволы из розового булата! Французский затвор!
— Вот видите! — с надеждой воскликнул Алексис.
— Стволы из булатной стали годятся только для пороха. А порохом давно никто не пользуется. После выстрела охотник сидит, окутанный вонючим облаком, и ждет, пока оно рассеется.
— Стало быть, вас это ружье не интересует?
— С удовольствием украсил бы им дома стену. Мастер Густав Ульбрих считается одним из лучших специалистов в Европе по изготовлению стволов из булатной стали. Hofb"uchsenmachen Dresden… Оружейный мастер при саксонском дворе.
— А ваша цена?
— Пятьдесят… Самое большее — шестьдесят…
— И не подумаю!
— Как изволите!
Алексис с двустволкой в руках проводил человека-«зайца» до вешалки и закрыл за ним дверь.
— Посмотри, какая гравировка! Ни один рисунок не повторяется! А он захотел всем этим завладеть за шестьдесят рублей! Жмот! — сказал он Ималде.