Ничего не случилось…
Шрифт:
Домчавшись своей необыкновенной походкой до портьер у входа в зал, Леопольд круто развернулся и ринулся обратно, теперь вернется уже вместе с Романом Романовичем Раусой.
Удивительное совпадение — официанты именно в этот момент всегда оказываются как раз напротив кухонной стойки и шеф-повар тоже.
Последним в довольно ровной шеренге стоит Хуго. Невысокий рост, небольшая, совсем седая голова, но стать, как у учителя танцев, который сейчас выйдет в круг и продемонстрирует па из ламбетвока, бумсадези или чарльстона. Хуго — человек старой закалки — в двадцатых годах он, еще мальчонка, с мисками вареных раков сновал уже между столиками
Заметив, что идет директор, Хуго всегда принимает одну и ту же позу: грудь вперед, руки вдоль туловища, локти немного повернуты в стороны, на лице неподдельное уважение. Хуго низко и почтительно кланяется. С незапамятных времен он научен воздавать богу богово, кесарю — кесарево.
Директор Рауса здоровается с Хуго, отвечает на приветствия, звучащие со всех сторон.
На сей раз он останавливается перед Вовкой:
— На вас поступила жалоба: вы невежливы с посетителями!
Вовка строит гримасу искреннего удивления. Мимика у него очень выразительная — может изобразить одновременно и сожаление и заверение, что посетители его просто не поняли и что подобное недоразумение ни в жизнь не повторится.
Не произнеся более ни слова, директор идет дальше. Он сорока пяти лет, среднего роста, с темными густыми и волнистыми волосами, в хорошо сшитом элегантном костюме.
На столике возле кассового аппарата кто-то забыл полотенце.
Рауса останавливается и смотрит на него.
Из-за спины директора тут же выскакивает Леопольд, хватает полотенце и запихивает в боковой карман своего малинового сюртука, карман тут же распухает, как фурункул. При этом Леопольд мечет в официантов таким огненным взглядом, что, кажется, мог бы обратить в пепел не только обширные лесные массивы, но даже совершенно голые скалы.
Рабочее место Ималды и Люды находится в конце кухонной стойки перед портьерами. Посудомоечная машина — большая, похожая на шкаф установка. Официанты подносят Ималде грязные тарелки и салатницы, она сошвыривает с них в ведро остатки еды, потом ополаскивает в цементной ванне с чуть теплой водой и расставляет на решетках моечной машины, на которых посуда проезжает через мощные щетки с длинным ворсом, струи кипятка и сушилку. Установка, наверно, рассчитана на меньшее количество посуды, потому что Люда, стоящая по другую сторону установки, принимает едва обсохшие тарелки. Сначала она тщательно вытирает их полотенцем, затем ставит на полку — салатницы к салатницам, кофейные чашечки к кофейным чашечкам, а бокалы от шампанского к бокалам. На обеих женщинах длинные резиновые фартуки, резиновые сапоги, а у Ималды на руках еще и резиновые перчатки.
Вовка все еще гримасничал перед директором, когда подошел шеф-повар Стакле и, укоризненно глянув на Ималду, засунул под стойку мисочку с маслинами. Может, лицо его особой укоризны и не выражало — у этого долговязого костлявого старика оно всегда унылое и удрученное.
«Маслины не выбрасывай, а собирай в мисочку для меня», — приказал он Ималде на второй день ее работы.
На вопрос девушки, что шеф-повар делает с вареными маслинами, Люда ответила: «Ты что, в самом деле дурочка или прикидываешься?»
Обычно директор во время своего обхода возле посудомоек не останавливается, на сей раз он тоже проплыл бы мимо, лишь слегка кивнув, если бы с ним не заговорила Люда.
— Роман Романыч, разрешите обратиться? — начала она как по воинскому уставу.
— Слушаю вас…
— Роман Романыч, что мне сказать сестре?
— Вы же видите, что работница уже принята, — Рауса бросил взгляд в сторону Ималды.
— Да, но сестра у себя на работе уже подала заявление об уходе.
— Я припоминаю, что о вашей сестре вообще-то шла речь, но относительно нее конкретного решения мы еще не приняли, а потому не было основания подавать заявление. Посовещавшись, мы решили впредь приглашать на работу молодежь, у которой есть перспектива роста. Ваша сестра ведь скоро выходит на пенсию, не так ли?
— Она крепкая — выдюжит еще хоть десять лет, она…
— Вопрос решен, возвращаться к нему нет смысла.
Рауса ободряюще улыбнулся Ималде, которая не нашлась, что сказать, и вместе с Леопольдом вошел в зал.
После того, как директор у стойки просмотрел ассортимент напитков в баре, явился дежурный электрик и продемонстрировал, что все лампочки и прожекторы горят, что микрофоны и усилители тоже в порядке. При этом электрик усердно считал до четырех и обратно, пока Леопольд провожал Раусу до дверей зала. Возвратившись к кухонной стойке, метрдотель решительно приступил к командованию войском официантов, только что выдержавших инспекцию: теперь срочно приниматься за сервировку столов — не пройдет и часа, как появятся первые посетители.
Люда со злобным шипением терла тарелки и ставила их в стопки, да так, что звон стоял.
— Не хватало нам еще одной такой же кадушки с ядом… — сказал кто-то из официантов, намекая на Людину сестру.
Словно масла в огонь плеснул. Люде показалось почему-то, что произнес эти слова Хуго.
— А ты, старый пердун, поменьше воняй тут! Ты такой же бандит, как и все остальные! Ишь, честный нашелся — раззявил пасть до ушей!
— Я… — хотел было возразить Хуго, но ему не удалось, ибо Люда принадлежала к тем людям, кто в споре орет свой текст, даже краем уха не слушая оппонента.
— Лучше бы за своим домом следил! Дочь — потаскуха, жена — урод, да еще и пьяница…
Хуго, зажав уши, выбежал в зал, остальные тоже моментально исчезли.
Откуда ни возьмись, появился Леопольд и, тряся губой, прикрикнул:
— Молчать! Работать!
— А ты, педераст несчастный… — и вдруг умолкла. Извержение злобы угасло, как пламя свечки, на которую выплеснули ведро воды. Люда занялась своим делом и, казалось, ничего кроме посуды, больше не замечала.
Однако когда работа пошла в своем привычном ритме, а инцидент казался уже забытым, Люда обиженно сказала Ималде:
— Они меня ненавидят за то, что говорю правду в глаза. А я так воспитана — всегда правду и всегда только в глаза!
К Ималде Люда относилась дружески, как бы по-матерински опекала ее: дала белый халат, который про запас хранила в своем шкафчике, обучила приемам работы и даже подарила резиновые перчатки — по предписанию посудомойкам такие вовсе и не полагались и они покупали перчатки сами. Ималда была единственным человеком, который ее хоть выслушивал, другие всячески избегали Люду: каждого она, по крайней мере раз, успела облаять.