Ничего не случилось…
Шрифт:
— Да, и одета она была точно так же! — повторил следователю шофер. — Перешитое платье, тонкая куртка, растянутый джемпер… Хорошо еще, что не произошло большей беды! Почему ее выпустили оттуда? Сумасшедшие должны сидеть в дурдоме под замком! Слава богу, что я там оказался и эти милиционеры шли навстречу!
— Вам известно, как ее зовут?
— Теперь знаю — Ималда Мелнава. Когда мы ее взяли, мне пришлось писать объяснение. Тогда и сказали… Этот моряк, что, ее хахаль?
— До свидания. Если понадобитесь, я пришлю повестку.
Следователь убрал со стола документы
«С достаточной уверенностию можем утверждать, что крысы, живущия теперь в Европе, происходят не отсюда, а были завезены. Доказано, что черная крыса, или домашняя, первой была замечена в Европе, в Германии, затем серая или пасюк и наконец египетская или чердачная. Оба первых вида, а кое-где и все три мирно уживаются, но постепенно пасюк, как самый сильный вид, прогоняет и уничтожает своих сородичей, все более распространяясь и одерживая верх.» [1]
1
В качестве вставок в романе использованы фрагменты из книги А. Брэма «Жизнь животных. Всеобщая история животнаго царства», т. II, Петербург, 1866.
За массивной, солидной дверью начиналась узкая, темная, дня два не метенная лестница.
Поднимаясь по лестнице с «Панасоником» на плече, Алексис про себя проклинал таксиста. В комиссионке он договорился, что привезет «Панасоник» сегодня до обеда и оценщик примет его без очереди, но из-за хама таксиста теперь это было уже невозможно. Придется звонить в магазин и что-то сочинять или — того хуже — подлизываться с каким-нибудь тюльпанчиком или нарциссиком.
— Не забыть бы про вторые ключи… Надо заказать в мастерской… Чтобы у каждого были свои.
— Хорошо, — тихо и податливо согласилась Ималда.
— Что хорошо?
— Насчет ключей… Если ты закажешь…
Они добрались до третьего этажа, предстояло одолеть еще три.
— Вообще-то эту квартиру надо поменять… Для чего нам такая большая? Тут уже приходили, предлагали разные варианты. Один даже согласился заплатить вперед — авансом, с его адвокатом мы кумекали по-всякому, но тот сказал, что, пока ты не вернулась, нечего и затевать…
— Алекс…
— Я думаю прежде всего о тебе: чтобы тебе было лучше.
— За меня не беспокойся, со мной все в порядке.
— Ты вернулась, а в доме — как в сарае!
— Ты скоро женишься, вернется отец… У нас будет большая, дружная семья…
— Ну и глупости у тебя в голове!
— Не сердись, пожалуйста…
У Алексиса по лбу и вискам катился пот. Он, отвыкший от физических нагрузок, устал тащить небольшой ящик и едва сдерживал себя, чтобы не бросить телевизор возле двери, как вязанку дров или мешок с картошкой.
Достал связку ключей, стал отпирать.
— Вообще-то это твои, свои я где-то посеял…
Медная табличка с протравленной надписью «И. Мелнавс». Имантс Мелнавс. Отец.
— Скоро двенадцать… Черт побери, опаздываю! Я только оставлю это в прихожей и смотаюсь… Ключи оставить?
Ималда отрицательно покачала головой.
Алексис поставил ящик с яркими надписями напротив ниши с вешалкой и помчался вниз.
Потом вдруг остановился и крикнул:
— Вернусь часа через два!
Бумм… Бумм… Бумм… — гудела лестница под его прыжками через несколько ступенек.
Ималда закрыла дверь и медленно, словно в полусне, стала снимать свою старую нейлоновую куртку.
Повесила на плечики, а плечики — на никелированную штангу в нише.
От нечаянного прикосновения другие, свободные, плечики стукнулись друг об друга. Для нее это был какой-то новый, не привычный здесь звук.
Разулась, туфли поставила в одно из отделений для обуви в нижней части ниши и сунула ноги в шлепанцы брата. Затем, передумав, переставила туфли в другое отделение, в то, которое ей когда-то выделила мать, хотя все они были пустые.
«Туфли должны стоять там, где им положено стоять!» — строго говорила мать, рассовывая обувь по отделениям. Но туфель и сапог было больше, чем отделений, несмотря на то, что свою выходную обувь мать хранила в коробках в гардеробе спальни.
Не придумав ничего лучшего, мать последовательно повторяла одну и ту же ошибку — в отделение, где уже стояла пара туфель, ставила другую. Отец, разыскивая свои, конечно же, нарушал этот порядок. Но тут в нем пробуждалась совесть. И чтобы продемонстрировать уважение к стараниям матери и ее любви к порядку, торопливо распихивал по ящикам разбросанную на полу обувь. Потом уже никто не мог ничего найти — все было перепутано.
С верхней одеждой было так же — зимой ее набиралось столько, что никелированная штанга в нише прогибалась. Плечиков всегда не хватало — бог их знает, куда они девались, а в семье всегда кто-нибудь очень спешил. Вернее — спешили все: отец на работу, мать по магазинам и по своим делам, Алексис — на тренировки и в кружки, а она, Ималда, — то в школу, то в балетную студию, то по всяким общественным дедам, тут уж не до плечиков — вешаешь на чье-нибудь пальто сверху, потому что мать из кухни кричит: «Иди скорее есть, обед на столе, стынет!» Аппетит у всех был как у голодных львов, а времени — нисколечко, через две-три минуты снова надо убегать.
Химическим карандашом отец надписал плечики — «Ималда», «Мама», «Алексис» и «Я», но и это не помогло: в спешке каждый хватал те, что попадались под руку. Странно, но даже когда Алексис учился в мореходном училище, количество верхней одежды не уменьшилось, и штанга все равно прогибалась.
Никель на штанге местами зашелудился, тут и там на его гладкой поверхности появились пятна окиси. Ималда вспомнила, что раньше штанга всегда блестела, как отполированная.
Ималда шла по коридору медленно, будто сонная. Остановилась на пороге кухни. Такого она тут еще не видела: всюду были запустение и бедность.