Ничего святого
Шрифт:
и в кожанках садо и мазо.
И звонкая песня над морем летит
до самого сектора Газа.
Им смотрит вослед пожилой ветеран,
всю жизнь проработавший в главке,
что в юности жопу «Трудом» вытирал
и прятал в семейные плавки.
И думает — чёрт, разве ж это парад?
Где наши ракеты и танки?
Кого победит этот адский разврат?
Вот эти вот все лесбиянки?
И, как бы ответив ему на вопрос,
такая прошла ягодица,
что
и он удивлён и гордится,
И едет с победою к Хае своей,
болезни забыв и невзгоды,
и радостно-сладкое делает ей
впервые за долгие годы.
(идиллия)
Сынок вернулся с бездорожья.
Хлопочет в кухне Матерь Божья —
шинкует сыр, и сервелат,
и сельдь, и овощной салат,
и полчаса кипит вода
с тремя десятками пельменей,
и водка хрупкая со льда...
Каких ещё тебе знамений?
Вот же она — благая весть:
— Бог, есть!
(романс из будущего)
Раньше Дуся на Успенке
нежной барышней была,
для неё снимались пенки,
пели Басков и мулла.
Но закрылись распродажи,
погорели бутики.
Дуся вся в бойцовском раже —
жальте, пули! Кровь, теки!
Стала старшей атаманшей,
гонит натовцев взашей...
Как-то быстро время траншей
стало временем траншей.
(джамайка)
Из Карибского бассейна
в белой шубе из лисы
вышла барышня кисейна
неразгаданной красы.
На груди видна иконка —
Пушкин, Сталин и Кобзон.
И поёт шизгару звонко,
и другой блатной музон.
И лежащие на пляже
Закричали: «ё-моё!
Вот, вставляет конопля же!
Как же ж можно без неё!»
(М. В.)
В голове у старика
что-то скрипнуло слегка,
перепутались настройки,
замелькали двойки, тройки,
стейки, байки, землеройки,
вышли втулки из пазов —
и старик услышал зов.
Кто-то шёпотом, едва,
говорил ему слова:
«Ты умнее всех, старик,
ты не сеял и не стриг,
но зато детально вник
в тайный смысл древних книг
и постиг вселенной суть,
одолел огромный путь,
и теперь великим будь».
И с тех пор старик не тут,
мозг его заботой вздут —
он на гребне новостей,
он в кипении страстей,
он и дома, и в суде,
и на дне, и на звезде,
и в айосе, и в винде,
знает кто, зачем и где —
как Христос...
Подобно Будде...
Но
и поэтому старик —
чуть задень — и сразу в крик.
(идеальный муж)
Явился вечером с букетом.
Колдует ужин над плитой.
Спросил — куда поедем летом?
Подружки в ауте — святой!
Гулял с детьми в субботу в парке,
купил без повода браслет,
а уж насколько ночи жарки —
об этом слов приличных нет.
И даже тёща — королева!
И с тестем что-то там басят...
А то, что ходит он налево —
так парню ж только пятьдесят.
(Леннон)
Пендосы нагло застрелили Джона,
а он был наш, советский человек.
И сердце йокает, когда я вижу Оно,
забытую, вдали от дискотек.
Она одна осталась в Бирюлёво —
без пенсии, и дети, и долги —
а ведь когда-то рисовала клёво
квадраты, как Малевич, и круги.
А Джон был крут, он стал звездой шансона,
лабая в припортовом кабаке,
и, если б не наймиты Пентагона,
не дрогнул бы баян в его руке.
Уж не споёт он больше нам про зону,
про тихий шёпот шоколадных глаз —
он эстафету передал Кобзону,
в его очках сейчас Михайлов Стас.
Америкосы — инвалиды мозга,
зачем, зачем убили мужика?
Жена осиротела, эскимоска,
и дырки посредине пиджака...
Не то что мы, мы нравственно богаче:
у нас и нефть, и скрепы, и икра,
мы если что — и престо, и виваче,
и на шнуре не вешаем Шнура.
(#фёдорконюхов)
Я видел много разных мест,
объездил всю планету я,
по тропам лез на Эверест,
на крутизну не сетуя,
Я плыл сквозь бурный океан,
с валов девятых падая...
Саванна, тундра, пляжи Канн,
Намибия и Падуя —
По трассам и вдали от трасс,
в Сахаре был и в Гоби я...
Нигде, нигде не любят нас,
повсюду русофобия.
(артефакты)
Нет во мне ни грамма злости —
я и умный, и не плут,
но ко мне не ходят в гости
и на пьянки не зовут.
Разобрался я с причиной —
оказалось, говорят,
что питаюсь мертвечиной,
пожираю всех подряд.
По-пустому точат лясы,
стоны слышат, мол, и хруст —
типа я фанат Бокассы
и держу на кухне бюст.
Я здоров и духом бодр,
я не псих, не троглодит.
Да, кусал одну меж бёдр —
это ж страсть, не аппетит!