Ничейная земля

Рапорты капитана запаса Станислава Юрыся, касающиеся полковника Вацлава Яна, найдены не были, — а ведь именно Юрысь знал его планы и намерения и какое-то время считался единственным их исполнителем. (Разумеется, здесь речь идет только о тридцать восьмом годе и только о личности Вацлава Яна, ибо донесения, доносы, доклады и отчеты, которые Юрысь писал во время исполнения своих прямых служебных обязанностей, то есть значительно раньше, по-видимому, можно было бы отыскать.) Впрочем, следует сразу же отметить, что существование этих рапортов является лишь весьма вероятной гипотезой, которую мы принимаем не без оговорок, основываясь на некоторых источниках (единственный, да и то неполный текст неизвестного назначения), а также на знании или, если угодно, интуитивном понимании характера Юрыся и его привычек, сформировавшихся во время многолетней службы в «двойке» [1] и в различных адъютантурах и секретариатах. Польза этой службы не подлежит сомнению, взять хотя бы миссию Юрыся в Берлине, о которой, правда, говорят по-разному,

но, пожалуй, Вацлав Ян поступил неосторожно, не учитывая того факта, что он имел дело не с Юрысем — сержантом легионов [2] , в течение нескольких лет бывшим его ординарцем, а с Юрысем — капитаном «двойки», а точнее, с совершенно другим человеком, и не очень-то понятным. Полковника могло ввести в заблуждение увольнение Юрыся в запас, в какой-то степени отодвинувшее на второй план будущего наперсника и осведомителя, но он должен был знать, что для людей типа Юрыся формально-юридический статус — дело временное и не играющее большой роли. Ибо совершенно ясно, что Юрысь всегда кого-то о чем-то информировал. После майского переворота 1926 года это был Вацлав Ян, позже другие, те, кто без видимой причины не расстается с хорошими работниками. Юрысь — безукоризненно точный, с прекрасной памятью — являлся, без сомнения, человеком чрезвычайно ценным. Поэтому отстраненный, или постепенно отстраняемый, от дел Вацлав Ян (что будет предметом отдельного разговора) извлекает из толпы своих клиентов именно Станислава Юрыся, непреклонно веря в его абсолютную и в какой-то степени высшую по отношению ко всем другим обязательствам легионерскую солидарность. Сам ли Юрысь появился у Вацлава Яна в подходящий момент или же только промелькнуло его плоское (говорили, что по его физиономии прошлись рубанком), услужливо улыбающееся лицо именно тогда, когда полковнику был нужен кто-то из таких, как он, ребят? Юрысь бегал по Варшаве в сером пальтишке и берете в качестве репортера газетенки «Завтра Речи Посполитой», к которой за ее мягкую антиОЗОНовскую [3] линию Вацлав Ян был расположен. Была ли эта репортерская работа единственным занятием Юрыся? Он утверждал, что именно этим и зарабатывал себе на жизнь, а Юрысь всегда жил убого и бесцветно, ютился в снимаемых где попало меблированных комнатах, никогда не был женат, и это также сближало его с Вацлавом Яном. С весны 1938 года до конца октября, точнее до 28 октября, Юрысь каждый день проводил не менее двух часов в квартире Вацлава Яна на аллее Шуха и еще посвящал много времени, наверняка больше, чем газете «Завтра Речи Посполитой», выполнению поручений полковника. Он погиб именно 28 октября в 22 часа 30 минут, возможно чуть раньше, в подворотне дома номер 7 по Беднарской улице. Удар ножом был точным, смерть наступила мгновенно, полиция не обнаружила следов борьбы. Юрысь был человеком опытным, таким, которого нелегко было захватить врасплох, поэтому трудно себе представить, что в подворотню он вошел с кем-то ему незнакомым. Можно строить различные догадки — смысл тут есть, этим займутся в свое время, но займутся уже другие, не старший сержант полиции, который первым осмотрел тело, и даже не комиссар, который приехал позже, для того чтобы убедиться, что репортеришку тюкнули не из-за денег, поскольку при нем были обнаружены двадцать злотых, а по «неизвестным» причинам; быть может, он кому-то здорово насолил. Только на следующий день обнаружится, что у репортеришки был Крест Независимости и с ним соприкасались люди, к которым комиссар полиции вообще не имел доступа. Но это уже другой вопрос. Если предположить, оставив пока комиссара с его хлопотами в покое, что между убийством Юрыся и его службой (сотрудничеством, совместной заговорщицкой деятельностью?) у полковника Вацлава Яна существует безусловная связь (слова «безусловная» и «связь» подчеркивают некоторую половинчатость и предположительность догадки), то возможны две версии: первая — Юрысь по отношению к полковнику сохранил легионерскую солидарность и не только не доносил на него, но и решительно уклонялся от писания каких-либо рапортов. Вторая — Юрысь информировал кого-то о действиях Вацлава Яна, и именно благодаря этому было установлено, что он слишком много знает. Легко догадаться, что могло быть и так: доносил, но не все или только время от времени, и к тому же неточно. Вполне понятно, что здесь не рассматривается вопрос, кому именно он доносил, ибо, во-первых, тому, кому следовало, а во-вторых, есть причины относиться к ответу на этот вопрос с особой осторожностью.

Однако нельзя исключить и других, совершенно иных мотивировок убийства: месть обиженного, а таких людей за долгие годы накопилось достаточно; сведение старых шпионских счетов — Юрысь добывал настоящие или фальшивые стенограммы заседаний из канцелярии рейха — и, наконец, случайность или просто ошибка. У одного только Вацлава Яна по этому поводу не было сомнений: Юрысь погиб, потому что был верен. А ведь именно Вацлав Ян получил доказательство измены (подходит ли здесь это слово?) Юрыся — единственный существующий, а может быть только единственный найденный рапорт (донесение? донос? записка?), касающийся, без всякого сомнения, его, полковника Яна, разговора с капитаном запаса. Неизвестно, с какой целью была сделана эта запись и для кого предназначена. Вацлав Ян счел, ибо полковнику хотелось так считать, что ему просто-напросто принесли записку Юрыся, которую тот написал для своих будущих мемуаров, хотя само предположение о том, что капитан запаса ведет дневник, может показаться совершенно фантастическим. Эти записки принес полковнику молодой Эдвард Фидзинский, который, благодаря протекции Вацлава Яна, уже месяц работал вместе с Юрысем в «Завтра Речи Посполитой». В редакции у них был общий письменный стол в маленькой комнатке на улице Пенкной, как раз напротив заведения, формально уже не существующего, Рыфки де Кий, о котором Юрысь знал все. В столе были два ящика, закрывающиеся общим ключом. Зачем Эдвард открыл ящик Юрыся, после того как Видеркевич, то есть Мацей, или попросту Крупа, еще на лестнице прижал его животом к стене и сказал о смерти журналиста-капитана? Эдвард нашел в ящике только эти записки, сунул их в карман, дома прочел, а вечером отнес полковнику. Он заплатил долг, если действительно существовал какой-то долг, который нужно было оплатить, и мог посидеть минутку рядом с Вацлавом Яном, посмотреть на его неподвижное, обрамленное темной бородкой лицо, повернутое, как всегда, к собеседнику профилем.

— Ты читал? — спросил Вацлав Ян.

Эдвард хотел сказать правду, но солгал:

— Только первое предложение.

— Спасибо, — сказал полковник и сунул бумагу в ящик стола.

Комиссар полиции, который явился в редакцию на следующий день, ничего в ящике Юрыся не обнаружил и не выказал удивления. Он знал о Юрысе слишком мало, а возможно, уже слишком много для того, чтобы надеяться найти в его редакционном столе что-нибудь интересное. Такие люди, как Юрысь, ничего нигде случайно не оставляют. Поэтому среди множества вопросов вопрос о том, почему Юрысь так поступил, почему оставил свою рукопись в столь доступном месте, тоже ждет своего ответа.

Видимо, он писал в редакции, потом бросил листки в ящик стола и поехал на Повонзковскую улицу. По крайней мере это было известно. Конечно, никто не знал всех запутанных и разнообразных контактов Юрыся: он бывал в «Адрии» и у Ёсека на Гнойной улице, но больше всего любил трактир Морица по прозвищу Чокнутый, на Повонзковской улице. Там он встречался с людьми, с которыми, как он говорил, «мы делали эту Польшу», а делали ее ведь по-разному, в салонах и в приемных, в глине и в грязи, ведь кто-то должен был как следует замарать лапы, чтобы из этого что-нибудь вышло. «Я, паныч, — втолковывал Юрысь Эдварду, выпив у стойки рюмку, — знаю такие вещи, которые тебе и не снились. Кто людям заглядывает в души? Кто их выворачивает наизнанку? Кто потрошит и потом обратно засовывает внутренности в живот? Юрысь. Кто видел подоплеку власти, как втаскивали разных типов наверх, а потом они падали вниз, в дерьмо? Юрысь».

У Морица Чокнутого обычно бывал Альфред, по кличке Грустный или Понятовский. Он теперь жил, получая свое на Керцеляке [4] и в кабаках на Желязной улице, а с Юрысем его связывали славные годы, служба в боевых отрядах (хотя Юрысь никогда не был в боевых дружинах ППС [5] , у «Локтя» или у «Тасемки», он просто всех знал, вертелся среди людей, подзуживал) и что-то еще, о чем они никогда не говорили, но что существовало и крепко их связывало. У Альфреда появилось брюшко. Он всегда ходил в светлом пиджаке и пестром галстуке, физиономию имел круглую, с расплывшимися чертами и глубоко посаженные неподвижные глаза. Альфред хорошо работал ножом. Летом восемнадцатого вместе с Юрысем он убрал немецкого шпиона и провокатора, некоего Толстяка. Ловкий был этот Толстяк: знал людей и умел ускользать; почти всегда ходил с охраной, дома кому попало дверей не открывал. Юрысь попробовал было дважды, и неудачно, Альфреду в конце концов повезло. Он подловил Толстяка вечером. Стрелять не стал, хотя в кармане был пистолет. Пырнул ножом. Один из охранников увидел только падающего хозяина и тень, которая тут же растаяла в подворотне, в закоулках Желязной, там Альфред чувствовал себя увереннее, чем кто-либо в Варшаве.

Водку они пили у Морица, в маленьком зале для специальных посетителей. Мориц появлялся у входа, проверяя, все ли господам подано. Улыбался. Может быть, поэтому и прозвали его Чокнутым, потому что улыбка как-то по-идиотски, так говорил Юрысь, перекашивала его лицо.

Мориц никогда не брал с них денег. Поглаживая длинными пальцами бутылку, он ставил ее на стол и только после этого разливал водку по рюмкам. И потом открывал рот, вдыхая воздух, когда они опрокидывали по первой. Хозяин слышал, а возможно, и подслушивал их разговоры, но разобраться в них было невозможно, и тем более повторить. У Юрыся и Альфреда были свои дела; а иногда они сидели молча, перебрасываясь время от времени ничего не значащими словами, если воспринимать эти слова вне этого зала, затянутого табачным дымом, заставленного шкафами, огороженного ставнями, если пытаться уловить их смысл, не видя глаз собеседников, их скупых жестов, искривленных губ. Грузные, малоподвижные, они с трудом помещали свои тела на неудобных стульях, и вполне возможно, им было хорошо отдыхать вдвоем, без ненужного напряжения и необходимости вести какой-то разговор.

На Керцеляке Альфреду случалось крепко поработать дубинкой. Здесь же он мягчел и таял в теплой, дружественной атмосфере. Да и Юрысь тоже. Хотя, вероятно, не без причины углублялся он в эти повонзковско-керцеляковские коридоры, извлекая на свет божий старые воспоминания и имена, которые они оба знали с давних пор, вот хотя бы Вацлава Яна — Гражданина Конрада, или Щенсного — Товарища Караяму. Альфред это любил, не всегда хотелось, чтобы его воспринимали «грозой Керцеляка», пусть знают, кто он такой и почему имеет право надеть стрелецкий мундир и потрепать по плечу старшего сержанта или комиссара полиции, если они лишний раз перейдут ему дорогу.

Комиссар, который вел следствие по делу об убийстве Юрыся, нашел Альфреда только через неделю после смерти капитана запаса. Не потому, что трудно было найти Грустного, а, видимо, ему не очень-то хотелось вступать в разговор с «грозой Керцеляка». Хотя они и были знакомы — в свое время Альфред нередко заглядывал в комиссариаты; ему даже предлагали надеть синий мундир, он отказался, потому что их порядки и служебная дисциплина никогда его не прельщали. Комиссар встретил Альфреда как бы случайно, проходя по Желязной улице, недалеко от трактира Морица. На нем был не полицейский мундир, а пальтишко и подходящая шляпа, а о тротуар он постукивал тростью с золотым набалдашником, разгребая сухие листья и ловко насаживая их на острие.

— Поговорить бы надо, — сказал комиссар.

— Где? — спросил Альфред.

— Можно у Морица.

Было пусто, время обеда уже прошло, хозяин сразу, без лишних слов, подал что нужно.

— Я мог бы вас вызвать в комиссариат, — сказал комиссар.

— Ага, — буркнул Альфред и поморщился, водка была теплой. — О чем речь?

— О Юрысе.

— Я сам найду этого гада, — сказал Альфред. — На вас рассчитывать не стану.

— Полегче, полегче.

— И я знаю, и вы, не будем обольщаться.

— Не будем. Зачем Юрысь приходил к Морицу Чокнутому?

— Приходил. А что, нельзя было? Знакомых повидать.

У Альфреда не было настроения разговаривать. Он поднял рюмку, чокнулся с комиссаром и посмотрел в окно, на улицу, затянутую влажной мглой. Пустая пролетка торчала у тротуара, извозчик дремал на козлах.

— Гужеед, — буркнул Альфред. — Кучеришка вонючий.

— Что такое? — спросил комиссар.

— Ничего. Что вам от меня нужно?

— Кто прикончил Юрыся?

— Не по адресу, — сказал Альфред. — Спросите кого-нибудь другого. Вы что, не знаете кого? Мне вас учить? Мы ведь не в детском саду. — Альфред перегнулся через стол. — Теперь не те времена, пан Юзеф.