Ничто человеческое...
Шрифт:
1. Смерть ребенка — 19,33
2. Смерть жены (или мужа) — 18,76
3. Приговор к тюремному заключению — 17,60
4. Смерть родственника — 17,21
5. Измена жены (или мужа) — 16,78
6. Серьезные экономические затруднения — 16,67
7. Увольнение с работы — 16,45
8. Развод — 16,18
9. Вызов в суд — 15,79
10. Безработица, длящаяся месяц — 15,26
11. Серьезное заболевание — 14,61
12. Потеря особенно любимой и дорогой вещи — 14,07
13. Провал
14. Расторжение помолвки — 13,23
15. Отъезд сына на военную службу — 12,32
16. Нелады с начальством или коллегами — 12,21
17. Переезд в другую часть страны — 11,37
18. Разлука с товарищем — 10,68
19. Перемена часов работы — 9,96
20. Уход на пенсию — 9,33
21. Переезд в другой город — 8,52
22. Переезд в другую квартиру — 5,14
23. Помолвка сына или дочери — 4,53
Горела на экране таблица, потом в темноте раздался женский голос:
— Потеря особенно любимой и дорогой вещи… Что это за вещь? Платок Дездемоны?
Кто-то рассмеялся. Зажглась люстра. Докладчик подхватил игру зала.
— Согласен! — оживился он, будто с самого начала ожидал шутки о платке Дездемоны. — Подобную потерю ставить ниже «вызова в суд», «серьезных экономических затруднений», даже «развода», возможно, и нелепо. Но ведь — будем корректны! — Юджин Пэйкл имел в виду не романтическую потерю платков в великих трагедиях, а вещи в ином понимании, которое блестяще раскрыл в одноименной повести французский социолог Жорж Перек. Будем корректны…
Зал, однако, не захотел быть корректным, хотя тут сидели люди, для которых это понятие наполнено не только общежитейски-этическим, но и особым, методологическим содержанием, имеющим непосредственное отношение к стилю исследований и дискуссий. Зал не захотел быть корректным, а точнее — не усмотрел некорректности в сопоставлении системы ценностей шекспировского мира со шкалой жизненных ситуаций Пэйкла.
И он, зал, потребовал: вернитесь к Дездемоне!
— Хорошо, — согласился докладчик и, будто мстя залу, забубнил, подражая унылому лектору: — Мир Шекспира — мир великих страстей, он раскрывает перед нами не личные невзгоды, а общемировые, великие конфликты, упомянутый же выше платок не вещь, а чувство, поэтому и безумствует венецианский мавр… Ниже «потери особенно любимой и дорогой…» — он посмотрел на экран, где менее явственно, чем в темноте, но достаточно четко вырисовывалась таблица, — идет «расторжение помолвки». Тринадцать целых двадцать три сотых. — Оставив на миг пародийно-унылый тон лектора, он живо обратился к залу: — Где у Шекспира исследуется данная ситуация?!
Зал молчал, восстанавливая в памяти, докладчик выдерживал эффектную паузу, пока откуда-то, из задних рядов, не раздался молодой, почти юношеский голос:
— В трагедии «Троил и Крессида».
— Текст, текст! — с неожиданным пафосом потребовал докладчик.
— Сейчас… «Как горько я за счастье поплатился!» Это восклицает герой, разлучаясь, и видимо навсегда, с любимой через несколько часов после помолвки.
— А чуть позднее, — добавил докладчик торжествующе, — герой говорит: «Ничем я страсти не умерю, огромна боль, огромна и потеря». — И, повернувшись к таблице, сухо напомнил: — Тринадцать целых двадцать три сотых по двадцатибалльной системе.
А игра тем временем развивалась.
— Переезд в другую часть страны, — возгласил докладчик, — одиннадцать целых тридцать семь сотых.
— Ромео покидает Верону, — ответил зал.
— Разлука с товарищем. Десять целых шестьдесят восемь сотых.
— Гамлет и Горацио.
И я вдруг понял, что, в сущности, неважно, задумано ли это обсуждение заранее несколькими устроителями вечера или это чистая импровизация, существенно иное: «побивая» Шекспиром Юджина Пэйкла, зал вел борьбу за гуманистическое понимание человека, отстаивал его сложность.
Теперь докладчик усердно пародировал не унылого лектора, а уверенного в себе аукционера. Но то был аукцион не вещей, а чувств, играющий на понижение.
— …помолвка сына или дочери. Четыре целых пятьдесят три сотых.
— Джульетта и нелюбимый Парис.
— Четыре целых… — напомнил аукционер. — Кто меньше? Ведь дело окончилось сущими пустяками: наутро невесту нашли бездыханной… Уход на пенсию. Девять целых тридцать три сотых.
— Король Лир! — ахнул зал.
И стало ясно: шутейные пласты спора исчерпаны. Игра окончена. Разговор должен вернуться на «серьезные круги».
Таблица Пэйкла заслуживает и серьезного рассмотрения. То, что она стала поводом для небольшого «литературного капустника», отнюдь не уменьшает ее ценности — сама по себе попытка методами современных научных исследований обнаружить зависимость стрессовых состояний от тех или иных ситуаций интересна и перспективна. Но таблица обладает и социально-познавательной ценностью: это маленький, но выразительный документ эпохи «позднебуржуазного общества». Не рассматривая его сейчас подробно, отмечу три особенности. Первая: родившееся в эпоху Возрождения понимание человека как микрокосма, отражающего в малом великое, в таблице Пэйкла подвергнуто (особенно в социальном аспекте) основательному сомнению. На состояние людей не воздействуют великие факторы. Вторая особенность: даже самые трагические личные ситуации не получают по этой шкале наивысшего балла. (Исследователи рассматривают это как расширение «зон эмоциональной пассивности»), Третья особенность заключается в том, что увольнение с работы, безработица, длящаяся месяц, вошли в число «ситуаций-лидеров».
3
Рассмотрев в докладе и «литературном капустнике» «феномен адаптации» в двух аспектах (бегство в минувшие века и утверждение неизбежности этических и эмоциональных потерь в сегодняшней действительности), дискуссия обратилась к третьему аспекту: будущему. (Об этой части диспута я расскажу, не отделяя сути речей от тех мыслей, которые они у меня вызывали.)
Часто повторялось имя американского социолога Элвина Тоффлера, назвавшего «шоком будущего» поток непрекращающихся перемен, когда «старая, добрая» бессознательная адаптация, выручавшая человека в более «медленные» эпохи, уже невозможна. По мнению Тоффлера, нынешнее «восьмисотое поколение людей на Земле» существует в совершенно особом эволюционном ритме. «Сегодня, — утверждает он, — каждый из нас совсем не тот, каким он был десять лет назад, и его подруга или жена изменилась не меньше. А теперь сопоставим минувшие времена, когда человек, его личность почти не менялись в течение всей его жизни, которая, кстати, была короче нашей, с временами нынешними, когда человек живет дольше, а личность его непрестанно меняется…» То есть личность — по Тоффлеру — меняется с той же быстротой, что и модели автомашин, и стили одежды, но тогда абсолютно непонятно, почему мы добродушно посмеиваемся, рассматривая на выставках допотопные автомобили или костюмы, отражающие моды далеких эпох, и радуемся как чему-то интимному, сегодняшнему мадоннам Рафаэля, читаем с разрывающимся от боли сердцем страницы Флобера и Льва Толстого. Видимо, что-то (может быть, самое-самое, как говорят дети) не изменилось…
Человек не автомобиль и не костюм: он меняется иначе, менее эффектно и однозначно, меняется не по капризам моды и не с безвольной уступчивостью резким переменам вещного мира.
Говоря о том, что мы, «восьмисотое поколение на Земле», живем в совершенно ином эволюционном ритме, Элвин Тоффлер упускает из виду, что за нашим, восьмисотым, стоят 799 минувших поколений — они и делают «шок будущего» в 799 раз менее опасным, чем он ему кажется, потому что мы, восьмисотое, несем в себе их чувства, надежды, тоску но истине, боль, беспокойство духа, мы несем в себе ту «нравственную информацию», которая могущественнее «шока».
Великая особенность «восьмисотого поколения» заключается и в том, что в нем (в новом социальном мире, освобожденном от частной собственности и отчуждения, и у лучших людей Запада) в массовом масштабе родилось чувство, ощущавшееся ранее лишь избранниками, — историческое чувство, сознание живой сопричастности тому, что было на Земле до нас, перенасыщенность души этим богатством, которая иногда бывает даже мучительна… Замечательно, что это чувство появилось одновременно с желанием воздействовать на собственную историю, деятельно перестраивать мир.