Ничья земля. Книга 1
Шрифт:
– Меняются времена – меняются герои, – сказал Блинов, скромно потупив глаза.
– Ну а ты, Вова? – спросил Сергеев. – Как ты здесь очутился? Ты ведь у нас имел пропуск в московский бомонд. При чем тут Украина? При чем тут национал-демократы? Я и подумать не мог, что тот Блинов и ты – одно и то же лицо.
– А у нас Владимир Анатольевич лицо не показывает, он политик непубличный, – Вика выпустила в воздух тонкую струйку дыма и улыбнулась. – Телекамеры не любит, фотографов не допускает, журналистов не приемлет на молекулярном уровне. Да, Володя?
– Тебе-то грех жаловаться, Виктория, –
– Так, – согласилась Плотникова. Но при этом глядела насмешливо, щуря свои желтые глаза.
«И не от дыма, – подумал совершенно не хмелеющий Сергеев, – совсем не от дыма. Просто интересно, откуда они так хорошо друг друга знают. И не очень любят. И совсем-совсем друг другу не доверяют».
– За что и предлагаю выпить, – провозгласил очередной тост Блинов. – Я встретил старого друга, а он оказался другом той самой Виктории Плотниковой. И это приятно вдвойне. Я даже тебе чуток завидую, Миша. Давайте, друзья, по семь граммов! За встречу и за красоту!
За встречу и красоту было выпито незамедлительно.
Сергеев отметил про себя, что он все же не единственный, кто умеет пить за этим столом. Блинчик, скорее всего, был еще тот боец – с луженым желудком и печенью с пропускной способностью три литра водки в час. При его работе иначе нельзя. И положение, и традиции обязывают.
Вика, как он уже имел возможность наблюдать за год их знакомства (связи, дружбы, любовных отношений – он еще сам не знал, как называть то, что было между ними), тоже была не подарок, правда до определенного момента. Перевалив через разрешенную дозу, она становилась лицом страдательным, как в прямом, так и переносном смысле, но до этого было еще ой как далеко. Впрочем, все зависело от темпа. А стартовали они резво.
– А на Украину я попал давно, – сказал Блинчик, аппетитно хрустя соленым огурчиком, – когда родители вернулись. У отца что-то там, в столицах, не задалось. То ли он кого послал подальше, то ли его кто послал… В общем, закрыли выезд, потом выперли из главка, и, если бы не его связи, поехали бы мы всей семьей на твой любимый Мангышлак или еще в какой Перезвездянск Иркутской губернии. А так – почетная ссылка. Сначала в Днепр, потом в Харьков, потом в Киев. В Киеве, на наше счастье, у отца был друг в ЦК, он папу и пригрел. Я перевелся из Харьковского универа в Киевский на экономику. Успел поработать в КМО, у Чижа, и, когда мы вдруг осознали себя независимыми, я, слава богу, не успел рвануть в Москву, как собирался. Знаешь, столичный синдром, рубиновые звезды и прочее… А потом мы с Петькой решили, что и Киев – тоже столица, не хуже некоторых. Нечего дурью маяться.
– Петя – это Сидорчук, – пояснила Вика, скрывая усмешку. – Петр Виленович. Его-то ты знаешь. Слышал. Второй после Титаренко.
– Ага, – ухмыльнулся Блинчик благожелательно, – с Сидорчуком мы еще в универе дружили, так и пошли дальше по жизни.
– И неплохо пошли, надо сказать, – прокомментировала Плотникова, – далеко. Они у нас были, как Чук и Гек. Как Атос и Портос.
– Вика, – укоризненно заметил Блинчик, – ну чего ты, мать, ехидничаешь? Ты сама Петю лет десять знаешь, не меньше. Он у нас мужик достойный, во всех смыслах. При чем тут Чук и Гек? Ну дружим мы. Ну бизнес у нас общий…
– Ты мне скажи, Блинов, – сказала Вика весело, – какой у депутата может быть бизнес? И у государственного чиновника? Ну какой? Ты что, законы не читаешь?
– Не поверишь, мать, не поверишь! Не читаю! На хрена мне это все читать – я их пишу!
И Блинов расхохотался. Искренне, заразительно. Почти как в детстве, когда кто-то рассказывал что-то веселое. Но это был смех сильного – очень сильного, уверенного в себе человека.
«Смех победителя», – подумал Сергеев, выискивая в лице Блинчика знакомые черты.
Они были, конечно, но, чтобы их увидеть, надо было присматриваться – словно через толщу чуть замутненной воды пытаться разглядеть что-то на дне реки.
– Учись, – сказала Вика, обращаясь к Михаилу. – Вот как надо рассуждать! Здоровый цинизм современного политика. А ты носишься со своими принципами.
– Я не политик, – сказал Сергеев. – Я чиновник.
– Ну, это ты, Умка, загибаешь, – пророкотал Блинчик вальяжно, нагнувшись над столом, чтобы в очередной раз наполнить рюмки. – Хороший чиновник – всегда политик. Он готов к этому шагу – готов стать политиком. Он умеет ждать, анализировать, лавировать…
– И предавать, – вставила Плотникова.
– И предавать, – согласился Блинов. – Куда ж без этого? Это уже на инстинкте – как дышать. Но…
Он предостерегающе поднял палец.
– Только до определенного уровня. Нужно вовремя понимать, когда пора остановиться. А то, не успеешь оглянуться, а тебя уже нет. Есть и в этом деле свои тонкости. Но не будем о грустном. По семь граммов! За преданность идеалам!
– За чью? Твою, мою или Сергеева?
– Какая разница, Вика? За нашу преданность разным идеалам – они ведь у каждого свои!
– Мудрый ты мужик, Блинов, – сказала Вика, гладя пальцем насмешливо приподнятую бровь, – просто кладезь мудрости. За это грех не выпить!
И они выпили еще.
Настроение, если честно сказать, было хуже никуда. Болело бедро, болело в паху, болел левый локоть, саднила губа. И щеку пекло огнем. Не человек – а сплошной синяк, покрытый ссадинами. Пока уровень адреналина в крови не упал, Сергеев шел по тропе, как молодой шерп по горам, чуть ли не подталкивая в спину шедшего впереди Молчуна.
Но время шло, стало понятно, что никто ни за кем не гонится, адреналин в крови начал распадаться под действием молочной кислоты, и тут-то Михаил и почувствовал, что ему не тридцать. И не сорок. И даже не сорок пять.
Молчун, наверное, тоже зашибся при падении, но и вес все-таки не тот, и года другие – он шагал, может быть, не так энергично и легко, как обычно, но в темпе, который для Сергеева стал физически невозможен.
Когда сердце уже прыгало в горле, словно накачанный водой мяч, и его стук отдавался в барабанных перепонках тревожным набатом, Сергеев сдался и прохрипел в узкую мальчишескую спину: