Ничья земля. Тетралогия
Шрифт:
Как говорил незабвенный Рэдрик Шухарт: «Кривой дорожкой — ближе». Если бы по прямику идти — часа четыре — вразвалочку. А так — до темноты осталось часа полтора. Придется рискнуть и продолжать двигаться. За полтора, ну, от силы, два часа, можно выйти к мосту. Вот одно только — есть ли он еще, этот самый мост. Там ночевать все равно придется, хочешь, не хочешь. А на утро… На утро, если моста нет, надо переправляться и идти назад, к дебаркадеру, со всем возможным усердием. И надеяться на то, что Али-Баба останется ждать еще сутки. Что с ним ничего не случилось, что он не ввязался в перестрелку, не нарвался на патрули или, вот еще — напасть, на охотников, которых еще
В любом случае — лежать и прохлаждаться времени нет. Надо идти. «I am too old for this shit». Но кого это волнует?
Сергеев закряхтел и с трудом поднялся на ноги. Сидящий Молчун смотрел на него снизу вверх, оценивающе, с сочувствием. Бог с ней, с оценкой, а вот сочувствия, чтобы не сказать, жалости, в его взгляде видеть не хотелось бы.
В пояснице стрельнуло в тот момент, когда Сергеев забрасывал на плечи рюкзак. Он опять застонал и закряхтел одновременно, и тут же ощутил, как «станок», подхваченный жилистыми руками юноши, легко и удобно лег на плечи.
— Дожился, — подумал он зло.
С одетой сбруей оглянуться через плечо не получалось, и Сергеев повернулся всем корпусом, ожидая встретить тот же полный сочувствия взгляд. Но Молчун на него уже не смотрел — подтягивал пряжку ремня, крепящего к рюкзаку спальник, всем своим видом давая понять, что ничего не произошло.
— Корректный мальчик. Понимающий. — Сергеев сам не понял, чего было больше в этой мысли — иронии или самоиронии. Если судить по болевым ощущениям и той усталости, которая навалилась на него, как тяжелая смердящая туша — самоирония была более уместна. А вот испытанная злость — не уместна вовсе. На кого и за что было злиться? На возраст? На ушибы? На то, что Молчун, видя как ему тяжело, помог набросить груз на плечи? Так давно пора понять, что ты не супермен, не Бэтмен, мать бы его так, а усталый мужик на пороге пятидесятилетия. Ломаный, стрелянный, жизнью побитый. Тебе не в мешке на болотах ночевать надо — в теплой постели, с любимой женой и слабительным перед сном.
Идя размеренным шагом по заросшей сухой травой тропинке, Сергеев усмехнулся в усы, вспомнив давно забытое чувство утренней неги — теплого прикосновения простыней, шелковистой кожи, запаха сонного тела. Слабительного, правда, не было, а вот жена рядом была, и постель была теплой.
Самое удивительное было в том, что стоило Сергееву захотеть, и этот экстрим навсегда бы остался в воспоминаниях.
Он мог бы безо всяких усилий осесть в Москве, где нынче стал частым гостем.
Раньше он думал, что после 1993-го бывшая столица бывшей Родины закрыта для него навсегда. Все они думали так с того самого момента, как Шаман сказал «нет», и не повел их на штурм Белого Дома, прекрасно понимая, что своим «нет» ставит подпись Президента на приказе о роспуске их подразделения.
С того момента, как их Контору расформировали, а остатки личного состава — его друзья, те, кого начитанный сверх всякой меры Дайвер называл Веселой Компанией, еще несколько лет работали неизвестно на кого, но уж точно не на бывшее родное государство.
Ему сейчас было бы даже уютно в российской столице, уже ставшей на девять десятых столицей Империи, а не Федерации. Он знал там многих, и многие (кто на счастье Сергеева, кто на его несчастье) знали его. Костя Истомин, например, решил бы вопрос о легализации Сергеева в момент.
Он мог бы податься во Львов, к Конфедератам, его приняли бы и там — Богдасик не последнее лицо в Львовской Раде. И, опять же, Роман Шалай — начальником Службы безопасности у гетмана Конфедерации Стецкива.
Варшава, Минск, Будапешт, Мадрид, Берлин и Лондон — любая из европейских столиц приняла бы его без труда, в любом из этих городов Сергеев бы растворился, превратившись в полноценного гражданина, мирно сидящего в кафе на тихой пешеходной улочке и попивающего пиво из высокого запотевшего бокала простого стекла.
При мысли о вкусе ледяного пива, Сергеев споткнулся и сбился с шага. Не то, что он хотел бы пива немедленно — было холодно, но уж больно хороша была картинка.
Теплый осенний вечер. Тени на брусчатке, маленький столик с кругом из толстого стекла поверх белой, накрахмаленной скатерти. Сигарилла, дымящая в черной пепельнице. Стук каблучков. Запах крепкого кофе. Пряный, горячий и сладкий запах пота, обещающий бессонную ночь, хриплые стоны…
Э, нет, это не Прага, не Брюссель. Путаешь мой друг. Тут могло бы пахнуть уткой с кнедликами, тушеной капустой, но не таким кофе. Это совсем другое. Это океан, это растрепанные бризом пальмы, это дома в колониальном стиле, обшарпанные и запущенные. Это Гавана. Удушливо жаркая, нищая и невыразимо прекрасная.
Ах, как пах кофе, который варили в ресторанчике на набережной в Гаване! Там было грязно и темно, и кофе могли подать в чашке с отбитой ручкой, или на небрежно склеенном блюдце. Но какой это был кофе!
Черт с ней, с той Европой, пресной и правильной! Есть еще, слава Богу, страны, в которых у людей в жилах течет настоящая кровь! Он мог махнуть на Пиренейский полуостров — в Испанию, Португалию. Или в Южную Америку.
Для Михаила, с его знанием чужих языков и обычаев, ассимиляция там не заняла бы и месяца. Навыки никуда не ушли, они спали до времени. Но это время все не наступало и не наступало. И деньги на все это были — даже больше, чем надо. До конца жизни хватило бы наверняка. И желание иногда возникало — особенно в такие моменты, как сейчас, когда Сергеев особенно остро начинал чувствовать возраст. Но, даже приняв, в сердцах, решение уйти, он всегда оставался. На неделю. На месяц. И это длилось годы.
Сергеев и сам уже не помнил, как у него возникла идея стать «мостом» между Ничьей Землей и остальными мирами, окружавшими ее. Мирами, сохранившими привилегии жить спокойно и в разной степени благополучно, отгородившись от чужого горя контрольно-следовыми полосами, колючей проволокой, датчиками и специальными отрядами.
Особого альтруизма он за собой не замечал, жертвенность не считал человеческим достоинством, и то, что выжил во время Потопа, вовсе не считал чудом, которое должен перед Богом отработать.
Так уж случилось. Оказался в нужное время, в нужном месте. В конце концов — не один он выжил, таких набралось много. А то, что сумел остаться в живых уже после, когда выживших косили чума и холера, пули, радиация, химикаты и прочие прелести — так его учили выживать. Учили, кстати, профессионалы и жестко учили, без сантиментов, с расчетом на максимальный результат.
Это была не его заслуга — он просто умел оставаться в живых. Впрочем, еще и везло изрядно — какое уж там умение, когда вокруг все излучает рентген этак 300 в час, а ты об этом и не подозреваешь. Фарт, везение, судьба. Как говорили в его молодости, в другой стране, в другом измерении, в другой жизни — против «прухи» интеллект бессилен. Против «непрухи» — тоже. Конечно же, ему везло все эти годы, но, Сергеев был готов поклясться, что он приложил к тому, чтобы выжить максимум усилий.