Ничья земля. Тетралогия
Шрифт:
На поляне был разбит передвижной лагерь, разбит грамотно, по всем правилам фортификационного искусства, унаследованного Общиной от переселенцев, немало натерпевшихся от краснокожих аборигенов три с лишним века назад, под совершенно другим небом.
Телеги на резиновом ходу (благо колес с покрышками в разрушенных городах хватало с избытком — только успевай таскать) с полотняными навесами, делавшими их похожими на древние фургоны, были составлены в круг, внутри которого находились лошади и палатки. Под некоторыми фургонами виднелись стволы пулеметов, торчащие из-под брустверов, сложенных из набитых землей мешков.
Сергеев хорошо знал, что Равви, бывший выпускник Харьковского гвардейского
Было Равви, которого когда-то в миру, звали Александром Ивановичем Бондаревым, лет семьдесят с хвостиком и, более всего, он напоминал внешним видом сказочного Кощея Бессмертного. Высушенного, словно мощи, лысого, как биллиардный шар, крючконосого, со ртом, похожим на прорезь в почтовом ящике, но не высокого, как сказочный персонаж, а, наоборот, малого ростом.
Сходство с Кощеем усугублялось тем, что вместо правой ноги, до колена, и левой руки, до локтя, Равви носил протезы. Руку Равви потерял в Афгане, в восемьдесят пятом, когда душманы расстреляли танковую колону под Кандагаром, а ноги лишился уже здесь, лет пять назад, во время боя с бандой Губернатора. Губернатор, правда, при этом остался без головы, а из его отряда, тогда самого многочисленного и жестокого в ЗСВ, уцелело едва ли с десяток человек, разбежавшихся в ужасе по медвежьим углам.
Сергеев Равви знал хорошо. Друзьями они не были, таковых у Равви, вообще, не водилось, но добрые отношения поддерживали.
Несколько раз Михаил выполнял некоторые достаточно деликатные поручения Бондарева, в основном курьерского свойства — Равви поддерживал связь и с Россией, и с Конфедерацией. Один раз вывел Равви на военный склад, расположение которого выведал чисто случайно. Это было не столько услугой, сколь совместным проектом — без Равви и его гвардейцев, добраться до места и захватить все армейское добро, возможным не представлялось. Благодаря этой наводке отряд Бондарева вооружился, как войсковое соединение, да и сам Сергеев — тоже обижен не был.
А один раз Равви и его бойцы по-крупному выручили Сергеева, которого обложили, как волка в дюнах, возле Комсомольска. Михаил держался на разбитом дебаркадере почти сутки, и, когда у него осталось полтора рожка для «калаша» и два десятка патронов для обреза, со стороны городских развалин выскочила боевая группа Равви. Бой был коротким. Пленных не брали.
После этого случая Сергеев даже отлеживался в лагере Еврейской Армии почти две недели — пощипали его основательно. За время вынужденного безделья он вдоволь пообщался с Бондаревым, используя возможность узнать его поближе, и даже имел роман с одной девушкой из Общины, выполнявшей при нем обязанности медсестры. Правда, кто и с кем имел роман — определилось позже, уже перед уходом. Девица была возраста самого, что ни на есть детородного, Общине нужна была свежая кровь, а рожденный иудейкой ребенок, в любом случае был иудеем. В концепцию религиозного боевого формирования, созданную Бондаревым, это прекрасно укладывалось. Так что, чем черт не шутит, в лагере, к которому они приближались, у Сергеева вполне мог подрастать сын.
При этой мысли Сергеев невольно улыбнулся. С детьми у него в жизни не задалось. Вначале — круг обязанностей такого развития событий не предполагал. Вообще. Отсутствие родителей и близких родственников считалось положительным дополнительным фактором для быстрого карьерного роста.
Какой отец, какая мать, когда есть Родина, ее передовой отряд и их политические и материальные интересы? Потом, когда Родина кончилась, политические интересы диаметрально поменялись, а материальные интересы, как-то сразу, без прелюдий, стали иметь вполне определенных собственников — он, наслаждаясь свалившейся с неба свободой, не задумывался ни о семье, ни о наследниках. А когда встретил Вику — у нее уже была Маринка, и вопрос о совместных детях даже не обсуждался.
Маринку Вика долго от него скрывала — не показывала фотографий, почти не говорила о ней и отказывалась знакомить. Первое время, пока их связь носила оттенок непостоянной, почти случайной, во всяком случае, с ее стороны, Сергеев и не знал, что у Плотниковой есть дочь. Вика приходила и уходила, отгородившись от него стеной, заглядывать за которую Сергееву, ну, не то, чтобы запрещалось, но, во всяком случае, было крайне нежелательно.
Ужин, разговоры о прочитанных книгах (грех безудержного книгочейства Сергеев сохранил с младых ногтей, и отказываться от него не собирался), совместные просмотры новинок кино. Театры, в которых Плотникова неизменно производила впечатление на всех пришедших на встречу с Мельпоменой мужчин, своей манерой держаться даже более чем своей внешностью. Потом они ехали в его квартиру и занимались любовью. Литература, кино, театр, секс. Порядок мог меняться — суть никогда. Ничего личного. Стерильность, лишенная запахов, кроме запахов разгоряченной плоти и ее гвоздичных сигарет.
Никаких разговоров о работе. Вика продолжала травить Криворотова, лезла в какие-то расследования бензинового бизнеса, писала ряд статей цензуре в Украине для польского «WPROST», но не посвящала Михаила ни в какие подробности своей журналисткой деятельности. Семья Плотниковой тоже оставалась «за бортом». Она была, но где-то там, за пределами отношений. Михаил был вынужден признать, что этот предел, обозначал не он — она.
Сергеев понимал, что такие отношения являются пределом мечтаний большинства мужчин. Красивая женщина, необременительный роман. За свою жизнь он неоднократно строил все именно по этой схеме. Но всегда инициатором, автором такого сценария, был он сам.
Когда он задавал вопросы, Плотникова отшучивалась или прямо говорила:
— Оно тебе надо, Сергеев? Тебе чего-то не хватает?
В сущности — ему всего хватало. А вот в целом — нет. В их связи было что-то пергидролевое, ненатуральное, как в зимней клубнике, появившейся пару лет назад в киевских дорогих супермаркетах — соблазнительной, алой, глянцевой на вид, а укусишь — трава травой.
Но однажды, уже после того, как их отношениям исполнилось полгода, он случайно встретил Вику с дочкой на Крещатике, возле Бессарабского рынка. Михаил любил заехать сюда на выходные, чтобы выбрать зелень (вах, какой базилик, слююююшай!) у колоритных грузин, взять любимую телячью вырезку или кусок свежайшей свинины, и розового, с темно-красной прожилкой, свежего сала у родных, украинских торговок.
Высокий, стеклянный потолок, ломящиеся от изобилия еды прилавки, сумасшедшие, даже по киевским меркам цены и неповторимый колорит Бессарабки, с ее терпким букетом запахов. Смеси цветочного аромата от роз и лилий, продающихся у входа, легкого кровавого «мясного» запашка, острых, как специи, запахов корейских солений, свежей колкости листьев кинзы и перечной мяты, растертых между пальцами. И этот гул голосов под сводом. И первый осенний мед в баночках из-под майонеза провансаль — прозрачный и тягучий. И глянец натертых краснобоких яблок, и кисло-сладкая матовость боков зеленых «семиренко»…