Шрифт:
Annotation
Мир спасет любовь — так считают жители Авьенской империи, однажды пережившей великую эпидемию чумы. Раз в сотню лет здесь рождается Спаситель, чья жертвенная смерть предотвращает новые эпидемии и войны.
У наследного принца есть все, кроме права распоряжаться своей судьбой. Он — лишь сосуд Божественной воли.
У вдовствующей баронессы нет никого, кроме брата, обвиняемого в государственной измене. Она — отчаявшаяся женщина, готовая пойти на риск.
Каждый из них сгорает в пламени
Елена Ершова
Часть 1. НИГРЕДО
Глава 1. Все ночи Авьена
1.1
1.2
1.3
Глава 2. Играя с огнем
2.2
2.3
2.4
2.5
Глава 3. Дешевле, чем булавка
3.1
3.2
Глава 4. Без права на выбор
4.1
4.2
4.3
4.4
Глава 5. Два процента счастья
5.1
5.2
Глава 6. Вознесем сердца!
6.1
6.2
6.3
6.4
Глава 7. Как мотыльки
7.1
7.2
Елена Ершова
И возгорится пламя!
Часть 1. НИГРЕДО
Глава 1. Все ночи Авьена
Ты должен сжечь себя в своем собственном пламени. Как иначе хотел бы ты обновиться, не обратившись сперва в пепел?
Фридрих Ницше
Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе
Ночные мотыльки бились о стекло и гибли. Маленькие глупые смертники.
— Закрой окно.
Его слова — нечто среднее между приказом и просьбой. Голос срывался, отблески газовых фонарей резали роговицу, портьеры качались от сквозняка, будто за ними прятался кто-то живой.
— Опасаешься слежки? — зубы Марцеллы остро белели между устричными створками губ. Она вся облита красным, точно вином. — Не нужно, милый. За нами никого.
Глаза по-лисьи юлили. Натренированным за долгие годы нюхом Генрих чувствовал ложь, а три бокала «Блауфранкиша» сделали его отчаянным и злым.
— Иди ко мне, — он сжал ее запястье.
Марцелла фальшиво вскрикнула и упала на покрывало — расшитое огромными цветами, красными, как ее платье или как вино, что вязко подступало к горлу, — но это только часть игры. Шуршали за окном крылья. Шуршал, опадая, шелк. С нижнего этажа доносился залихватский чардаш. Пол дрожал: в гостиной отплясывали пьяные офицеры. Дрожали стены и фонари на ветру. Генрих дрожал вместе с ними, сам не понимая, от возбуждения или нервоза.
— Снова сбежал, мой золотой мальчик?
Игривый тон уступил место строгим ноткам, от этого изнутри подкатывала пьянящая волна. Генрих соскользнул к разведенным коленям любовницы — бесконечное
— Негодный мальчишка! — переливчато простонала Марцелла. — Не-хорошо-о…
Первый лживый слог потонул в визгливом завывании скрипок, осталось лишь чистое и сладострастное «хорошо-о…»
Генрих поднял лицо — Марцелла, белая-белая на хищно-алой постели, смеялась блудливыми глазами, — и он хрипло попросил:
— Накажи меня.
Тогда она подчинилась, чтобы подчинить его.
Первая пощечина — как ожог.
Генрих задохнулся от остроты ощущений. Голова прояснилась, в ушах разрастался шелест, словно под черепной коробкой в гулкой пустоте порхали и разбивались мотыльки.
Вторая пощечина пробудила пожар в паху. С крыльев осыпалась пыльца, с него — кичливая позолота титулов, условностей и обязательств. Генрих остался голым и уязвимым, как нищий с Авьенских трущоб. Площадная брань и бесстыдные, грубые ласки казались чище, чем золотая клетка, из которой он сбегал каждую ночь.
Когда Марцелла оседлала его верхом, Генрих уже не помнил, кто он и откуда, весь превращаясь в движенье и огонь. Мир расходился зыбью, скрипки визжали наперебой. Кто-то тихо дышал за портьерами, и осознание, что за ним наблюдают, вышибло из горла стон. Жар выплеснулся толчками, словно прорвался нарыв.
Генрих упал на подушки, разбитый и опустевший. Лицо приятно горело, внутри коченела пустота.
— Я сегодня не перестаралась, милый?
Марцелла подползла ближе, игриво куснула в шею. В ее дыхании все та же пряная нотка, в словах — тревога.
— Нет, — хрипло ответил Генрих. — Так нужно.
Жизнь постепенно возвращалась на круги своя.
За стенкой пьяно хохотали, звонко били часы: время перевалило за полночь.
— Я рада услужить нашему Спасителю.
Он очнулся, с трудом повернув голову. Губы Марцеллы улыбчиво-красны, глаза лукавы.
— Я настаиваю… не называть меня так.
Во рту — пустыня. Выпить бы.
— Как скажешь, мой золотой мальчик.
Марцелла покладиста и готова принять его любым: пропахшим дорогими духами или кислым потом, гладко выбритым или едва стоящим на ногах… чаще всего, не стоящим вовсе. Ее любовь примитивна и прагматична, легко измерима в гульденах, и оттого проста.
Генрих высвободился из объятий и потянулся за сигарой.
— Проверь окно, — сказал он, разминая цилиндрик в пальцах, и тоскуя, что не может ощутить ни шероховатости табачного листа, ни сухости — лишь гладкую кожу перчаток. Всегда только ее.
— Там никого нет.
— Это не просьба, Марци.
В голос вклинилась нотка раздражения, и сейчас же неприятно, точно крохотными иголочками, кольнуло подушечки пальцев.
«Спокойно, — сказал себе Генрих. — Успокойся, пожалуйста. Все под контролем».