Шрифт:
Перевод и Н. Д. Муриной
Марк Сандерсон любил женщин. Впрочем, не только женщин. Еще он любил бифштекс с кровью из мяса бычков абердин-ангусской породы, с гарниром из кресс-салата, потребляя как то, так и другое с одинаковым, хотя и преходящим удовольствием. Каждый раз, когда его разбирала охота полакомиться, он звонил соответствующему поставщику и просил доставить заказ прямо на дом. Он мог себе такое позволить: Сандерсон был мультимиллионером, и его миллионы исчислялись не в долларах, а в фунтах стерлингов, которые даже в наши смутные дни соотносятся один к двум.
Как большинство богатых и преуспевающих мужчин, он вел три жизни: общественную и деловую жизнь золотого тельца и воротилы из лондонского Сити, частную, которая не
О первой регулярно сообщалось в разделе «Финансы» в ведущих газетах и программах ТВ. В середине шестидесятых он стал работать на агента по продаже недвижимости в Уэст-Энде, человека невесть какой образованности, зато с мозгами острыми как бритва, когда дело касалось выгодной купли-продажи. За два года в его конторе Марк понаторел в правилах игры и, что еще важнее, в том, как их обходить, не нарушая законов. В двадцать три года он провернул свою первую самостоятельную сделку, нажив за двадцать четыре часа десять тысяч фунтов стерлингов на продаже жилого дома в Сент-Джонз-Вуд. Он основал фирму «Хамилтонские участки», доходы от которой пятнадцать лет спустя оставались главным стержнем его богатства, и назвал ее в память первой удачи: дом, принесший прибыль, стоял на Хамилтон-Террес. В дальнейшем он никаких подобных сентиментальностей себе не позволял. К началу семидесятых он отошел от купли-продажи недвижимости и вложил свой первый миллион в строительство зданий под офисы и всякого рода учреждения. К середине семидесятых он тянул уже миллионов на пять и пустился в различные предприятия. За что бы он пи брался — финансовые или банковские операции, химическую промышленность, курорты на Средиземном море — все неизменно приносило ему, как когда-то дом в Сент-Джонз-Вуд, горы золота. Газеты, выходящие в Сити, сообщали о его доходах, публика им верила, акции его многопрофильного концерна под общей вывеской «Хамилтонские участки» устойчиво поднимались в цене.
О его частной жизни можно было прочесть в тех же газетах на первых страницах. Владелец шикарных апартаментов с видом на небо и Риджентс-Парк, старинного, времен Елизаветы Великой, поместья в Вустершире, замка в долине Луары, виллы на Средиземноморском побережье близ города Антиб, яхты, «ламборгини»{Марка очень дорогой спортивной машины.}, «роллс-ройса», человек, проводящий время с бесконечно сменяющими друг друга прелестницами, юными и спортивными, охотно фотографирующимися в его обществе и даже в его четырехметровой круглой постели, не может не привлекать постоянного внимания бумагомарак, заполняющих столбцы светской хроники в стиле Уильяма Хикки. Упоминание имени Сандерсона в связи с бракоразводным процессом знаменитой кинозвезды и с другим — об установлении отцовства, где истицей выступала некая Мисс Вселенная, лет пятьдесят назад было бы для него Крахом, но на стыке шестидесятых и семидесятых лишь послужило доказательством — если тут нужны были доказательства того, что он может себе это позволить и что среди людей, причастных к Уэст-Энду, слывет одним из самых замечательных и вызывает восхищение. Газеты писали о нем без конца.
Его тайная жизнь, напротив, была совсем иной; ее можно было бы определить одним словом — скука. При всех доступных ему потрясающих забавах Марк Сандерсон умирал от скуки. Острота, когда-то пущенная им в ход — «Что Марк хочет, Марк получит», — превратилась в горькую шутку. В свои тридцать девять лет он еще очень неплохо выглядел — суровый мужчина в духе Марлона Брандо, физически крепкий и одинокий. Он понимал ему нужна Она, не сотни женщин, а одна, и дети от нее, и кров где-нибудь в пределах Англии, который он мог бы назвать домом. Он также знал, что почти наверняка не встретит ее, потому что у него было четкое представление, какую ему надо, а такая за последние десять лет ни разу на его пути не попалась. Как большинство богатых донжуанов, он мог увлечься только такой женщиной, которая не была бы увлечена им самим или по крайней мере его общественным имиджем; им как человеком с большими деньгами, властью и известностью. В отличие от большинства богатых донжуанов он еще не утратил способности критически оценивать себя,
Он был совершенно уверен, что такую ему не встретить никогда. И вот в начале лета он ее встретил. Это произошло на очередном благотворительном вечере из тех. где всегда смертельно скучно, а грошовой прибыли, оставшейся от продажи пригласительных билетов, хватает разве на чашку молока для голодающего в Бангладеш. Эта женщина стояла в противоположном конце зала, слушая болтовню человечка, кругленького и маленького, зато с большой сигарой. Она слушала его со спокойной полуулыбкой, по которой никак нельзя было заключить, забавляют ли ее анекдот и ужимки толстячка, пожиравшего глазами ложбинку в вырезе ее платья.
Сандерсон перешел в их угол и, воспользовавшись шапочным знакомством с низеньким кинорежиссером, представился его даме. Ее звали Анджела Саммерс, и рука, которую она вложила в его ладонь, была прохладной и узкой, с идеальной формы ногтями. На другой руке, которой она держала бокал с чем-то вроде джина, разбавленного тоником, — как потом оказалось, просто с тоником, — блестел узенький золотой ободок. Сандерсона это нисколько не смутило: замужние женщины были так же доступны, как и все прочие. Он вытеснил режиссера, и, завладев ее вниманием единолично, отвел в укромное место поболтать. Она притягивала его физически, что редко случалось, и волновала, что случалось отнюдь не редко.
Миссис Саммерс была женщиной высокого роста, с очень прямой спиной и спокойным, красивым — хотя, возможно, не по нынешней моде — лицом. Фигурой же — пышногрудой, с тонкой талией, широкими бедрами и длинными ногами — она решительно не отвечала нынешней моде на плоских и тощих. Ее каштановые с атласным отливом волосы были собраны в узел на затылке и наводили на мысль не столько об изобилии, сколько о здоровье. На ней было простое белое платье, оттенявшее золотистый загар, и никаких драгоценностей; косметики, за исключением легких теней вокруг глаз, тоже не было — это особенно отличало ее от других, теснившихся в комнате дам. Сандерсон на глаз дал ей лет тридцать, позднее выяснилось, что ей тридцать два.
По загару, приобретаемому в лыжный сезон, длящийся до самого апреля, или в весеннем круизе по Карибскому морю, он решил, что у нее или у ее мужа достаточно денег, чтобы вести такой же широкий образ жизни, как остальные собравшиеся на этот вечер дамы. Однако выяснилось, что они с мужем живут в шале на испанском побережье и весь их доход составляют его жалкие гонорары от книг о птицах и ее заработки от уроков английского языка.
Сначала он подумал, что темные волосы и глаза, прямая осанка и золотистая кожа, возможно, указывают на испанское просхождение, но в ее жилах текла такая же английская кровь, что и в его. Она — как объяснила ему — приехала навестить родителей, живущих в одном из графств центральной Англии, и подругу, которая и посоветовала ей провести последнюю неделю до отъезда в Лондоне. Говорить с нею было легко. Она не льстила Сандерсону, что крайне ему нравилось, и не разражалась хихиканьем, когда он отпускал какую-нибудь более или менее забавную шутку.
— Что вы скажете о нашем обществе? О сливках Уэст-Энда? — спросил он, пока они стояли спиной к стене, наблюдая гостей.
— Наверно, не совсем то, чего от меня ожидают, — задумчиво сказала она.
— Компания длиннохвостых попугаев в банке с патокой, — зло пробурчал он, оглядывая собравшееся общество.
Она подняла брови.
— И это говорит Марк Сандерсон один из его столпов? — Она явно поддразнивала его, очень мило, но жестко.
— Неужели хроника наших дел и дней достигает Испании?
— Даже в Коста-Бланке читают «Дейли экспресс», — ответила она с каменным лицом.
— Включая заметки о жизни и приключениях Марка Сандерсона?
— Даже это, — сказала она ровным голосом.
— И они произвели на вас впечатление?
— А это обязательно?
— Нет.
— В таком случае, нет.
Ее ответ пришелся ему по вкусу: ои почувствовал облегчение.
— Очень рад, — сказал он, — но позвольте узнать почему?
Она помолчала, обдумывая:
— Право, во всем этом есть что-то наигранное.