Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения
Шрифт:
Мне все же удалось убедить Воронцовых. Термос с кровью они взяли, и он попал по назначению.
Через несколько дней я созвонился с Харвеем. Он сказал, что ничего нового не нашел. Результаты анализа он выслал по почте. Больше наши пути не пересекались. Дозвониться до США мне тоже не удавалось. Буквально на следующий день автоматический набор номера при международных переговорах перестал действовать, а московская телефонистка день за днем меланхолично извещала меня, что все линии на Америку заняты и когда освободятся - неизвестно. Догадавшись,
Вскоре был пущен слух, его отголоски возникают и по сей день, что за свой визит в качестве гонорара Харвей запросил с отца мемуары, и тот согласился. Правда, опубликованные на Западе (и на Востоке) книги содержат тексты, относящиеся к периоду уже после отъезда Харвеев, но это обстоятельство оказалось возможным не принимать во внимание.
Версия, что хитрый Хрущев обманул всех, воспользовался болезнью дочери и доверчивостью окружающих с целью переправить мемуары за рубеж, долго еще имела хождение в определенных кругах.
Не вызывает сомнения, что все происшедшее не случайность и не результат рутинной подозрительности КГБ ко всем иностранцам. Ключом к отгадке служит день обыска - 7 ноября. В тот момент, когда Расщепов со своей командой вломился в двери номера, занимавшегося Харвеями, согласно первоначальному плану, гости должны уже были находиться вне досягаемости, лететь домой.
Напрашивается вывод, что информацию в КГБ "своевременно" подбросил кто-то, кто знал о дате вылета, но не знал о ее переносе. Какую цель преследовал донос? Появлялся простой ответ на вопрос, как мемуары отца попали за рубеж. Ответ, не поддающийся проверке.
В подобном объяснении нуждались все: и те, кто переправлял материалы, и те, кто их прикрывал. Верхам КГБ оно давало официальную возможность не начинать расследования или, на худой конец, вовремя его прекратить. Кто персонально был автором этой авантюры, не могу сказать.
В конце декабря я вновь встретился с Евгением Михайловичем Расщеповым. Он еще раз предупредил меня, что и Стоун, и Харвей - матерые разведчики. Если я замечу что-либо подозрительное, то должен немедленно сообщить ему, для чего оставил свой телефон.
Ноябрьские происшествия доставили много неприятностей не только нам, но и тем, кто помог пригласить Хаврея, и совсем посторонним людям. Теперь уже академика Гамкрелидзе перестали выпускать за рубеж, а Стоуна - пускать в Советский Союз. Только с началом перестройки эти запреты были сняты, и я с удовольствием прочитал в прессе, что на приеме у Михаила Сергеевича Горбачева в числе других американских ученых был и доктор Стоун. Времена переменились, и он больше не считался "матерым агентом ЦРУ".
До меня дошла информация, что пострадали ни в чем не повинные люди в нашем посольстве в Вашингтоне, содействовавшие оформлению въездных документов Харвеев. Думаю, досталось и Андрею Андреевичу Громыко. Ведь это он санкционировал приглашение врача. Извиниться перед ним мне
Мои знакомые, в то время служившие в органах госбезопасности, были оттуда уволены, хотя ни о Стоуне, ни о Харвее они слыхом не слыхивали. Правда, их пристроили на неплохие места в другие ведомства.
Хочу принести всем этим людям мои запоздалые извинения.
Самовары по назначению так и не попали. Витя долго не мог получить сертификат, его мурыжили, гоняли из кабинета в кабинет. При очередной встрече с Расщеповым я вскользь упомянул об отправке в Америку самоваров и Витиной одиссее. Реакция его была для меня неожиданной, он весь посерел и зло бросил: "И дались вам эти самовары. Что вы так рветесь отправить их своим американцам?"
Стало ясно, что уверенность, будто это не простые самовары, сохраняется. В Америку им не попасть. Чего уж боялись наши опекуны, я не догадался. Может быть, они подозревали, что в них упрятаны микропленки...
...В 1969 году мемуары стали осязаемы. Это были уже не отдельные листки или главы. У нас в руках была отредактированная мною рукопись объемом около 1000 машинописных страниц, охватывающая период от начала 30-х годов до смерти Сталина и ареста Берии. К ней примыкали описания отдельных эпизодов жизни отца: Карибский кризис, ХХ съезд КПСС, Женевская встреча, размышления о Генеральном штабе, о военных мемуарах, о взаимоотношениях с Китаем и некоторые другие. Все это умещалось в нескольких папках.
Летом 1969 года отец перечитал еще раз отредактированные мной материалы, сделал новые замечания. Далеко не все ему понравилось, особенно литературная сторона.
Я решил найти настоящего писателя, который взялся бы за литературную обработку. Труд был большой, и далеко не каждый готов был за него взяться. Да и отец был не той фигурой - работа с ним не могла принести в те времена моральных или материальных дивидендов.
Я дружил с известным сценаристом Вадимом Васильевичем Труниным и как-то рассказал ему о возникших проблемах. Вадим предложил взять на себя литературную обработку, заметив, что, хотя это огромный труд и такая работа оплачивается очень дорого, он сделает ее бесплатно. Выход был найден. Я отдал Вадиму выправленный мною экземпляр. Прочитав его, он попросил исходные тексты. Я дал. Мою редактуру Вадим разгромил в пух и прах. Сказал, что все придется переделывать заново.
Мне стало немного обидно, я положил на это столько сил и времени, но понимал, что с профессионалом тягаться трудно. Трунин приступил к работе. Я тоже не забросил свою деятельность и продолжал править поступающие от Лоры страницы.
Когда я рассказал о своей договоренности с Труниным, отец несколько обеспокоился:
– Ты уверен, что он не агент? Как бы все, что попало к нему в руки, не исчезло.
Я заверил, что знаю Вадима давно, - он честный, проверенный человек, мой друг, с симпатией относится к отцу. Отец успокоился, положившись на меня.