Никогда не забудем
Шрифт:
Мы все убежали в лес. Нас было десять человек: папа, мама, шестеро сестричек, брат Миша и я. Сестричек звали Маня, Надя, Галя, Соня, Зина и Нина. Мы прожили в лесу чуть не месяц. Тем временем фашисты сожгли в нашей деревне несколько домов и сараев, натешились и уехали.
Из нашей деревни все жители убежали. А одна девушка со своим братишкой ехала из Минска и не знала, что в деревне немцы. Немцы схватили ее и стали мучить. Как она ни просила, не сжалились. Потом, придя домой, она рассказала обо всем своему отцу. Отец пошел к партизанам, и они приехали в нашу деревню. Они хотели отомстить за девушку.
В нашей деревне стало тихо, и мы вернулись из лесу в свой дом. Однажды вечером к нам приехали партизаны. Мама принялась готовить им ужин, а партизаны о чем-то разговаривали с отцом. Когда ужин был готов, они сели за стол. Вдруг мама слышит — во дворе какой-то треск. Выходит — а там немцы. Они окружили наш дом и забрали маму, папу и двоих партизан. А сестру Маню ранили и не взяли ее.
На другой день немцы снова приехали к нам, хотели забрать раненую. А ночью, после немцев, приезжали партизаны и взяли мою сестру в отряд. И брат Миша тоже пошел в партизаны. Мы остались одни.
Во время блокады моего брата Мишу убили. А в отряде он хорошо сражался: как ни пойдет в разведку, обязательно хоть одного немца да убьет. И его самого убили. Как нам его жалко. Остались без мамы, без отца; один братишка был — и того убили.
Сестра Маня пришла из партизан и стала жить с нами. Как-то раз она поехала в Минск, и там ее арестовали фашисты и посадили в тюрьму. Она сидела в тюрьме три недели. Вместе с нею там были мужчины. Однажды они выломали окно и вылезли, и моя сестра вылезла, и все, кто мог. Там были и старые люди, которые просидели по четыре месяца, так они уже были без сил, там и остались на погибель. А сестра воротилась к нам.
Когда пришла Красная Армия, вот уж была радость. Кончились наши мучения. У маленькой Ниночки красноармейцы спросили, где ее отец. Она сказала: — Моего папку забрали немцы. Ей было пять лет.
Таня Золоторенок (1935 г.)
г. Брест, ремесленное училище № 26.
В неволе
К нам стали заходить незнакомые люди. Они подолгу о чем-то шептались с матерью. Потом и она стала исчезать из дому. Меня разобрало любопытство. Я не выдержала и спросила:
— Куда ты все ходишь, мама?
— К знакомым, — ответила она.
Однажды мама вернулась на рассвете, усталая и озабоченная. Я подбежала к ней, обхватила за шею и снова спросила, где она так долго была. Она ласково посмотрела на меня, погладила по голове и сказала:
— Зоинька, некогда мне с тобой разговаривать. Надо готовить завтрак. Вы ведь, наверно, проголодались?
Она принесла дров, растопила печь и стала варить картошку. Когда завтрак был готов, она позвала нас. Только мы сели за стол, как в сенях послышались шаги. Мама вскочила с места и подошла к двери. В хату ввалилось несколько немцев. Один из них, высокий, что-то зло рявкнул по-немецки. Я испугалась, схватила братика и прижала к себе. Немец повторил свой вопрос еще более грозно. Мать понимала, о чем он спрашивает, но делала вид, что ей невдомек. Немец в бешенстве подскочил к ней и ударил прикладом в спину. Мама вскрикнула и схватилась за спину рукой. Мы с Ниной бросились к ней. Немцы грубо отшвырнули нас и приказали ей собираться.
— Прощайте, детки! — сказала мама и вышла из дому.
Эти слова как ножом полоснули по сердцу. Я и Нина с воплями побежали за ней, Таня и Вася — за нами.
Дальнейшее помню, как сквозь сон. Помню, как маму и Нину повели по деревне, а нас, детей, посадили в автомашину.
— Мама, мамочка! — закричали в один голос я и Таня и спрыгнули на землю. Нас схватили солдаты и поволокли назад, к машине. Я успела оглянуться. Перед моими глазами мелькнула знакомая фигура мамы и скрылась за поворотом. Тогда я не знала, что вижу ее в последний раз. Нас впихнули в кузов грузовика и накрыли брезентом.
Через несколько минут машина взревела и тронулась с места. Мне стало страшно. Я обняла сестричку и братика и залилась горькими слезами. Наплакавшись вволю, стала думать, как выбраться отсюда. Попробовала поднять брезент, но он был крепко привязан веревками. Разрезать его было нечем. Я снова заплакала.
Под вечер нас привезли в Витебск. Я увидела большой двор, обнесенный колючей проволокой, ряд длинных строений, а за проволокой — наших, советских людей. Нас привели в какую-то пустую комнату и тщательно обыскали. У меня в сапогах полицай нашел часы, которые когда-то подарил мне отец. Он повертел их в руках, засмеялся и сказал:
— Ты тут подохнешь с голоду. Тебе они не нужны, — и положил в карман.
После этого нас допрашивали. Здоровенный полицай в черном костюме пробовал действовать лаской. Я либо молчала, либо говорила, что ничего не знаю. Он обозлился и стал угрожать:
— Признаешься — дам есть, не признаешься — будешь сидеть голодная… И это не поможет — велю всыпать плетей.
Ничего от меня не добившись, он записал имена сестры и братика и приказал увести нас. Нас впихнули в огромное помещение, где было много-много людей. К нам подошла пожилая женщина.
— Откуда вы, детки? — спросила она.
Я ответила. Женщина заплакала и пошла в свой угол. У нее судорожно вздрагивали плечи. Я догадалась: у нее тоже есть дети и она не знает, где они и что с ними.
В бараке было сыро, темно, грязно. Я растерялась и не знала, где нам приткнуться. Выручил один старик. Он подозвал нас и показал, где есть свободное место. Нары были в три яруса. Мы разместились на втором. Таня и Вася так измучились за день, что сразу повалились на голые доски и уснули. Мне долго не спалось. Перед глазами стоял высокий немец, что ударил маму, а в ушах звучали ее последние слова: «Прощайте, детки!»
На рассвете я проснулась от зычного крика: взрослых выгоняли на работу. Один рабочий не хотел вставать. Его избили резиновыми палками и заставили идти под конвоем. В бараке остались одни дети. Тут были и мальчики, и девочки. Все были бледные, худые, оборванные. Некоторые так ослабели, что не держались на ногах. Две девочки заболели. Пришли немецкие санитары и забрали их. Больше я их не видела.
Кормили нас два раза в сутки: днем — тарелка мутного варева, которое мы прозвали «жижей», вечером — стакан пустого чаю. Хлеб был с опилками, да и тот давали редко и помалу. Я, например, за восемь дней получила три раза граммов по триста. От голода и болезней каждый день умирало много людей.