Никогда не забудем
Шрифт:
Я молчал. Тогда переводчик спросил:
— Ты, наверно, хочешь есть? А? Говори!
— Да, — признался я, потому что со вчерашнего дня ничего не ел.
— Так вот почему ты не можешь говорить, — сказал переводчик. — Хорошо, хорошо, садись к столу.
Мне подали два куска хлеба с маслом. Я схватил и с жадностью стал есть, посматривая на коменданта. Он улыбнулся, кивнул мне головой и сказал:
— Гут, гут!
Переводчик сказал мне:
— Тебя, видать, подговорили? Да? Они нарочно посылают детей, чтоб здесь их убивали, Но мы сделаем иначе. Ты нам только все
Я ел и молчал.
Тогда комендант закричал, ударил кулаком по столу и отвернулся от меня. Один полицай вырвал недоеденный кусок хлеба, а двое схватили меня за руки и ноги и вынесли в соседнюю комнату. Там бросили меня на длинный и низкий стол, повернули на живот. Один сжал мне ноги, другой обхватил у ладоней руки и притиснул шли мою голову. Третий ударил меня плетью по спине. Я закричал и попробовал шевельнуть ногами, но не мог сдвинуть их с места. Удары сыпались. Я кричал, втягивая плечи, приподнимался на животе…
Переводчик остановил палача и спросил:
— Теперь конечно скажешь?
Я только стонал от боли. Палач несколько раз ударил меня и бросил плеть. Полицейские подхватили и посадили меня на стол. Но я не мог сидеть. Тогда на меня вылили с полведра воды. Я соскользнул со стола и упал на пол. Все ушли, а я быстро уснул.
Проснулся от удара сапогом в спину. Полицай подхватил меня и опять потащил к коменданту.
— Есть хочешь? — спросил переводчик.
— И пить тоже, — ответил я.
Все удивленно переглянулись и подали мне недоеденный кусок хлеба. Потом переводчик налил в стакан воды и сказал:
— Вот вода, но выпьешь ты ее тогда, как скажешь, что у тебя спрашивают.
Я ел хлеб, не ожидая воды, и молчал.
— Садись! — крикнул переводчик и показал на скамейку. За каждый откушенный кусок хлеба меня по два раза огревали плетью.
От боли я вскрикивал и срывался с места. Но меня толкали назад. Есть я не переставал, старался только откусывать куски побольше, чтоб меньше было ударов. Последние удары были такие сильные, что я потерял сознание. Меня облили водой и бросили опять в тот же подвал.
На другое утро меня снова вызвали к коменданту.
В комнате стояла мама. Я не узнал ее сначала. Она была без платка, волосы были спутаны, а под глазами черные круги.
— Сынок мой!.. Что они с тобой сделали? — сказала мама и сделала два шага ко мне.
Полицай толкнул ее, и она упала на пол.
Рубашка моя прилипла к телу. Я не мог повернуться от боли. Голова и лицо опухли и засохшая кровь стягивала кожу. Руки тоже были в крови, ноги подкашивались.
— Вот твоя мать, — сказал мне переводчик. — Она пришла освободить тебя. Если ты скажешь, кто тебя послал и где партизаны, мы отпустим вас обоих.
Они внимательно следили за нашими глазами. Я молчал.
— Ты молчишь? — озверел переводчик и сильно ударил меня плетью. Мама вскочила и закричала хриплым голосом:
— Палачи вы! Зачем его бьете? Виновата я! Я сама посылала его за оружием. Оружие нужно партизанам и нам, чтоб уничтожить вас, проклятых!
На маму набросились полицейские и при мне начали избивать ее, спрашивая, где партизаны. Мама стонала, но не промолвила больше ни слова. А меня схватили и толкнули в какую-то темную комнату. Сколько я там сидел, не помню. Потом пришел полицай и сказал:
— Можешь идти.
— Куда? — спросил я, не понимая.
— Куда хочешь.
Я побежал к своей деревне. На улице около одного дома, у колодца, стояло четыре немца. Когда я поравнялся с ними, они преградили мне дорогу. Двое схватили меня, ничего не говоря, поднесли к колодцу и бросили туда головой вниз. Помню, как обо что-то сильно ударился головой, а как очутился в воде — не помню.
Вода была очень холодная, и я сразу пришел в себя. Непонятно, как я оказался на ногах: ведь падал вниз головой, и кожа на голове слева была ободрана.
Ледяная вода была мне по грудь. И не так чувствовалась боль, как холод: я дрожал и старался выбраться на бревна сруба. Сруб немного выступал из воды. Бревна были скользкие от зеленой плесени.
Наверху заскрипело ведро и вскрикнула женщина. Она сняла ведро и стала смотреть вниз. Я помахал ей руками: только теперь почувствовал, что не могу говорить. Женщина опять взялась за ведро и быстро опустила его вниз. Я вцепился руками в палку, влез в ведро — и меня подняли вверх.
Возле колодца стояли женщины. Я лежал на траве и не совсем понимал, что со мной происходит. Меня принесли в хату, переодели в другие лохмотья, перевязали раны и положили на печку.
Через несколько часов мне стало немного лучше. Меня накормили и отпустили домой. Я осторожно выбрался из деревни и пошел. Дома все было разрушено, пол взорван, кровати перевернуты, черепки от посуды и все наши вещи валялись кучами на полу.
За сеновалом я нашел свою маму. Она лежала на боку, лицом к стене. Сначала я подумал, что она спит, наклонился к ней и ужаснулся: лицо и грудь ее были изрезаны ножом.
Я долго плакал около нее, пока меня не сморил сон.
Проснулся от холода. Рассвело, но солнце еще не взошло. Я пошел искать лопату. Искал долго по всему двору, но не мог найти. Тогда я перелез через забор на соседний двор (в хату не заходил, знал, что никого живого там не осталось) и там на огороде в борозде нашел лопату.
В деревне не было ни души. Я не мог придумать, где и как похоронить маму. Но потом решил выкопать яму около ее трупа — перенести ее в другое место не было сил. Яму мне не удалось выкопать — везде был дерн. Я прорезал лопатой дерн, но отвернуть пласт не мог. Пробовал копать в разных местах — ничего не вышло: яма была неглубокая и неровная.
Ноги, спина и руки — все у меня сильно болело, голова кружилась. Я бросил копать, поцеловал маму и пошел в хату. Хотелось есть, но найти ничего не мог. Тогда я вспомнил, что в сенях в бочонке закопано сало. Лопатой отодрал несколько досок и откопал бочонок. Наверху лежало два кольца колбасы, высушенной на солнце. Ее мама оставляла к полевым работам. Я отломил большой кусок, грыз его и искал торбу для сала. Нашел под крышей большой грязный мешок, бросил в него оставшуюся колбасу и столько сала, сколько мог нести. Бочонок закрыл и опять закопал в землю.