Николай Гумилев глазами сына
Шрифт:
Так характеризует поэт, конечно, самого себя. Но рядом с обожанием есть у него и недоверие к женщине, готовность принять от нее удар измены:
Дама, чем красивей, тем лукавей…Даже Уллис у Гумилева, хотя и не сомневается в верности Пенелопы, восклицает:
Пусть незапятнано ложе царицы, Грешные к ней прикасались мечты!И герой от жены уезжает в новое плавание…
О том, что в юности Гумилев ведал искушения любви и самоубийства,
А вот и прямое отчаяние, отказ от мечты о Беатриче (цитирую снова стихи из юношеских «Жемчугов»):
Он поклялся в строгом храме Перед статуей Мадонны, Что он будет верен даме, Той, чьи взоры непреклонны.Когда же, после долгих лет распутной жизни, он возвращается к Мадонне и та его упрекает, что он изменил обету, «он», то есть Гумилев, отвечает:
Я нигде не встретил дамы, Той, чьи взоры непреклонны.И вот встреча с Ахматовой. Казалось бы, два больших поэта предназначены друг для друга. Но уже через два года после женитьбы Гумилев не скрывает своего раздражения:
Из логова змиева, Из города Киева, Я взял не жену, а колдунью. А думал, забавницу, Гадал, своенравницу, Веселую птицу-певунью…Ахматова отвечает:
Настоящую нежность не спутаешь Ни с чем, и она тиха.Вероятно, эти строчки относятся не к Гумилеву, но и он, конечно, их заслужил.
Почему бы в самом деле женщина, да еще такая, как Ахматова, должна была отвечать требованиям довольно сомнительного идеала: быть «забавницей» и «веселой птицей-певуньей»? Несмотря на высокое стремление к Беатриче, Гумилев был слишком отравлен сомнениями. Конечно, и Ахматова не стремилась к тому, что было идеалом для пушкинской Татьяны:
Была бы верная супруга И добродетельная мать.Правда в том, что оба поэта принадлежали душой и телом своей эпохе, особой эпохе предвоенного Петербурга с его ночными кабаками, с его законами:
Да, я любила их, те сборища ночные, —признается Ахматова. В другом месте она уже открыто негодует на своего спутника, жалуясь кому-то:
Прощай, прощай, меня ведет палач По голубым предутренним дорогам.Не была ли Ахматова слишком сложна для своего цельного рыцаря-мужа?
Мне жалко ее, виноватую, —говорит он. В чем ее вина, это ясно из ее стихов. Но меньше ли вина
Есть еще один очень важный вопрос в этом знаменитом романе.
Гумилев явно недооценивал поэзию своей жены. Почему? Маленькие люди инсинуировали, будто он ей завидовал. Это, конечно, не верно. Гумилев, как все мы, не чужд человеческих слабостей, но благородство его натуры несомненно, и оно всегда брало верх.
Я думаю, что он просто был жертвой своей теории. Леконт де Лиль был против поэзии ламентаций, признаний, проповедовал большие темы, по преимуществу исторического характера. Гумилев долгое время был под влиянием Леконта де Лиля, которому даже посвятил отличные стихи. «Креол с лебединой душой» предъявлял поэзии требования, противоположные дневниковой, исповедной лирике Ахматовой. Разлад между его русским последователем и представительницей столь чуждого Леконту де Лилю начала был неизбежен.
1913 год был решающим в судьбе Ахматовой и Гумилева. Она переживает сильное чувство к «знаменитому современнику с коротким звонким именем». Гумилев после долгих жалоб на плен вырывается на свободу. Глава экспедиции на Сомали, он снова упоен природой, путешествием. Но разрыв произошел перед этим. О нем говорит сам Гумилев в первой версии превосходного стихотворения «Пятистопные ямбы»{142}, опубликованной в марте 1913 года в «Аполлоне»:
Я проиграл тебя, как Дамаянти Когда-то проиграл безумный Наль…Прежде чем продолжать биографию Гумилева, отметим три важнейших момента его творчества: африканские стихи, итальянские стихи и создание новой поэтической школы, акмеизма (об акмеизме подробно скажем дальше, касаясь роли Гумилева как теоретика).
Африканские стихи, почти все написанные анапестом, размером, чрезвычайно подходящим для выражения восторга, замечательны по вдохновению, звучны, увлекательны. Одно стихотворение лучше другого. Гумилев доказал, что экзотика кабинетная — одно, а экзотика подлинная — совсем другое. Он доказал также, что Россия, уже влюбленная в Кавказ и Крым, ничуть не меньше других стран может полюбить природу, ей самой не свойственную.
В итальянских стихах Гумилева меньше единства, но есть среди них шедевры.
Единство есть в итальянских стихах Блока. Их пронизывает чувство, сближающее его, например, с прерафаэлитами, искавшими в Италии следы высокого христианского пафоса, мученичества, монастырской чистоты. Блок обрушивается на Флоренцию с какими-то савонароловскими обличениями:
Всеевропейской желтой пыли Ты предала себя сама, —громит он, забывая, что сами итальянцы задолго до Risorgimento и вплоть до наших дней жаловались, что слава их великого прошлого давит Италию настоящего, превращая ее в огромный музей.