Николай Гумилев глазами сына
Шрифт:
Вечером подошли к маленькой сомалийской деревушке у подножия невысоких, поросших редким кустарником холмов. Жители рассказывали, что в кустарнике живет крупный леопард. Местное население считает его враждебным демоном.
Гумилев загорелся охотничьей страстью. Получив от старшины селения полугодовалого козленка и выпив молока, он отправился на холмы в сопровождении своего слуги-харарита.
«Вот и склон с выцветшей, выжженной травой, с мелким колючим кустарником, похожим на наши свалочные места. Мы привязали козленка посередине открытого места, я залег в куст шагах в пятнадцати, сзади меня улегся с копьем мой харарит. Он таращил глаза, размахивал оружьем, уверяя, что это восьмой леопард, которого он убьет; он был трус, и я велел ему замолчать. Ждать пришлось недолго; я удивляюсь, как отчаянное блеяние нашего козленка не собрало всех леопардов в округе. Я вдруг заметил, как зашевелился дальний
Леопард подпрыгнул аршина на полтора и грузно упал на бок. Задние ноги его дергались, взрывая землю, передние подбирались, словно он готовился к прыжку. Но туловище было неподвижно, и голова все больше и больше клонилась на сторону: пуля перебила ему позвоночник сейчас же за шеей. Я понял, что мне нечего ждать его нападения, опустил ружье и повернулся к моему ашкеру. Но его место было уже пусто, там валялось только брошенное копье, а далеко сзади я заметил фигуру в белой рубашке, отчаянно мчавшуюся по направлению к деревне.
Я подошел к леопарду; он был уже мертв, и его остановившиеся глаза уже заволокла белесоватая муть. Я хотел его унести, но от прикосновения к этому мягкому, точно бескостному телу меня передернуло. И вдруг я ощутил страх, нарастающий тягучим ознобом, очевидно, реакцию после сильного нервного подъема. Я огляделся: уже сильно темнело, только один край неба был сомнительно желтым от подымающейся луны, кустарники шелестели своими колючками, со всех сторон выгибались холмы. Козленок отбежал так далеко, как ему позволяла тянувшаяся веревка, и стоял, опустив голову и цепенея от ужаса. Мне казалось, что все звери Африки залегли вокруг меня и только ждут минуты, чтобы умертвить меня мучительно и постыдно.
Но вот я услышал частый топот ног, короткие, отрывистые крики, и, как стая воронов, на поляну вылетел десяток сомалей с копьями наперевес. Их глаза разгорелись от быстрого бега, а на шее и лбу, как бисер, поблескивали капли пота. Вслед за ними, задыхаясь, подбежал и мой проводник харарит. Это он всполошил всю деревню известием о моей смерти».
Еще несколько дней продолжался поход. 14 июня, измученные жарой, добрались до небольшого галласского селения. Гумилев записал в дневнике: «Стали просить продать молока, но нам объявили, что его нет. В это время подъехали абиссинцы (два конных, пять слуг) ашкеры Ато Надо, которые просили ехать с нами в Ганами. Они тотчас вошли в деревню, проникли в дома и достали молока. Мы выпили и заплатили. Галласские старухи были очарованы. Абиссинцы не пили, была пятница, они старались для нас и, отыскивая по следам, заехали в эту трущобу. Мы не знали дороги и захватили галласа, чтобы он нас провел. В это время прибежали с пастбища мужчины — страшные, полуголые, угрожающие. Особенно один, прямо человек каменного века. Мы долго ругались с ними, но, наконец, они же, узнав, что мы за все заплатили, пошли нас провожать и на дороге, получив от меня бакшиш, благодарили, и мы расстались друзьями».
Чтобы не так мучиться от жары, решили идти только ранним утром. Караван выходил в путь затемно, когда ярко светила идущая на ущерб луна. Днем останавливались лагерем где-нибудь под редкой тенью дерева и отдыхали. А кругом все так же ни одного селения, ни одного колодца.
Однажды, когда багровое солнце стремительно опускалось к горизонту, из-за пологого песчаного холма вышли три сомалийца с копьями и небольшими кожаными щитами. Один из них, рослый мускулистый человек с копной рыжих волос, некоторое время молча рассматривал маленький отряд Гумилева, сделал два-три шага вперед и что-то гортанно крикнул. Переводчик сообщил: «Он требует отдать ему мулов и ружья. Это бандит».
Караван встретился с шайкой разбойников, каких немало бродило по стране. Оставалось либо откупиться, либо принять бой. Гумилев сказал толмачу: сейчас он перестреляет мерзавцев всех до одного. Он схватил винтовку и передернул затвор. Все три сомалийца стремительно исчезли за холмом.
Надо было готовиться к бою. Лагерь стал полукругом, вьюки уложили в виде заслона, мулов поставили в середину. Гумилев дал каждому ашкеру по три обоймы патронов. У него самого и Коли-маленького были многозарядные маузеры. Наступила ночь — тихая, жаркая и темная. В лагере никто не спал. Наконец над горизонтом поднялся полудиск луны и тускло осветил равнину, по которой неясно двигались какие-то тени. Вспоминая эту ночь, Гумилев писал:
ПомнюНочь миновала благополучно. 17 июня Гумилев коротко записал в дневнике: «В страшную жару выходим. Идем по 5 часов. Барха похожа на фруктовый сад. Здесь она становится светлее и реже.
Остановились у деревни. У входа. Чтобы коровы не бросались все сразу в ворота и не ломали их, перед ними вырыта большая яма.
Мы вошли в деревню из шести только соломенных хижин (женщины и дети носят куски кожи вместо одежды). Посетили школу. Купили ложку и смолы для чернил. Учитель страшный жулик. Учился у сомалей. Дети на каникулах, так как падеж скота.
Впервые видел молитву Шейх-Нуратукейну».
Через день караван перешел вброд мелководную быструю реку Рамис и спустился до ее впадения в Уаби. Эта река тоже имеет быстрое течение, но глубоководна, к тому же в воде то и дело появлялись крокодилы, от их зеленых зубчатых хвостов шли мелкие волны. Предстояла трудная переправа; ашкеры стреляли из винтовок, пытаясь отпугнуть крокодилов, мулы упирались, боясь воды, их начало сносить сильным течением. Мул Сверчкова опрокинулся, едва не потащив за собой всадника, у которого крокодил сорвал с ноги гетру; другой крокодил поранил ашкеру зубами руку. После суеты, криков и стрельбы отряд наконец переправился на другой берег, где расположился лагерем. Проворные ашкеры занялись рыбной ловлей, изредка стреляя в крокодилов, высовывавшихся из воды.
Всю неделю караван шел по бархе, покупая в редких деревушках молоко. Но запасы продуктов уменьшались с каждым днем. Кончилась мука, постоянно не хватало воды, томила жажда. Для пополнения запасов охотились на антилоп и диких свиней, которые встречались в изобилии. От плохой воды, жары и плохо прожаренного на костре мяса Гумилев заболел: мучил желудок, возвратилась тропическая лихорадка, он глотал хину, но крепился, находя, что болеть неприлично, тем более — начальнику каравана.
23 июня на горизонте показалась гора Шейх-Гусейна, но только на третий день подошли к этому поселку, о чем Гумилев сделал пометку в путевом дневнике: «Шли три часа до города; остановились на окраине под двумя молочаями… Местный начальник прислал провизии. Мы пошли к нему; он принял нас в доме с плоской крышей, где были три комнаты — одна, отгороженная кожами, другая — глиной. Была навалена утварь. Хотел войти осел. Хозяин подражает абиссинским вождям и важничает. Потом после дня ужасной жары пошли смотреть гробницу Шейх-Гусейна… Вечером писали историю Ш. Г. с Хаджи Абдул Меджидом и Кабир Аббасом».
На следующий день Николай Степанович с Колей-маленьким пошли смотреть место чудес — пещеры, в которых некогда жил Шейх-Гусейн. В одной из пещер в большом камне была дыра, помогавшая отличить праведника от грешника: испытуемый, раздевшись донага, должен был пролезть через нее. Если человек застревал, это значило, что он грешник, которому никто не смел помочь, и несчастный погибал от жажды мучительной смертью. Гумилев тут же стал раздеваться и, как ни упрашивал его племянник не рисковать, полез в дыру. К счастью, он выдержал испытание.
В поселке удалось пополнить запасы продовольствия, приобрести предметы быта, записать предания и местные песни; купили даже машину для очистки хлопка.
Дальше путь лежал к юго-западу по высокому плоскогорью. Здесь было не так жарко, как в долине, но постоянно не хватало воды, поэтому приходилось делать большие переходы. Расстройством желудка заболели и другие участники похода. Одежда совсем изодралась о колючки, подошвы, изорванные о камни, приходилось подвязывать веревками; дядя и племянник заросли бородами, давно прекратив бритье по утрам, кожа на носах шелушилась, растрескались губы. И все же, несмотря на трудности переходов и болезнь, Гумилев постоянно испытывал душевную приподнятость и радость.