Николай II (Том I)
Шрифт:
В глубине, у окон, стоял присланный царём флигель-адъютант – штабс-ротмистр Адашев, худощавый рыжеватый блондин лет тридцати. Он только успел переодеться в парадную форму – в ту зелёную мундирную поддёвку национального покроя, которую носила свита государя. Подле него в ярком доломане [143] армейского гусара выделялась крупная, осанистая фигура Репенина. Дальше, вдоль одной из стен, выстроилась привезённая им полковая депутация: сначала, в порядке старшинства, трое офицеров, затем – могучий, широкоплечий красавец вахмистр. За русскими, последним в ряду, был проезжий американский путешественник во фраке, с бритым лицом и золотыми зубами.
143
Доломан – гусарский
У противоположной стены стояли немцы. Первое место, ближе к окнам, занимал седенький плешивый старик с орденом на шее. Он представлялся по случаю своего избрания деканом Боннского университета, где император когда-то учился. Следующим был тучный, немолодой уже роминтенский бургомистр, туго затянутый в новенький мундир прапорщика ландштурма. Далее толпились кучкой представители местного шуцферейна в сюртуках провинциального покроя, с петличными значками на цветных кокардах.
Немцы смущённо тянулись, озираясь на одну из дверей, у которой дежурил придворный гайдук. Оттуда, из соседней столовой, доносились едва слышный стук приборами и гул голосов.
Репенин оглядывал комнату критическим глазом истового петербуржца.
– Обстановка довольно-таки мизерная! Не правда ли, Алёша? – обратился он к бывшему однополчанину – конногвардейцу Адашеву, старательно заглушая раскаты своего густого командирского голоса.
Внимание флигель-адъютанта отвлекал американец-путешественник. Осведомившись, что гусары – русские, он вооружился хрустальным пенсне и с каким-то плотоядным любопытством уставился в упор на своего соседа-вахмистра.
Адашева покоробило. Он шевельнул плечом, точно встряхивая аксельбант, и отвернулся. Взгляд его скользнул по некрашеной вагонной обшивке стены, по многочисленным охотничьим трофеям на ней и поддельным под старину керамиковым [144] блюдам.
144
Керамиковый – керамический, сделанный из обожжённой глины.
– Безвкусица невероятная, – сказал он Репенину.
У него была привычка произносить слова полувопросительно, что придавало его речи постоянный оттенок недоговорённости.
– Называется замок, а точно наше старое собрание в Красном Селе, – подхватил Репенин. – То ли дело у нас при дворе…
Досказать не удалось. Рядом, в столовой, послышался шум разом отодвигаемых стульев.
В приёмной всё смолкло. Невозмутимый доселе гайдук чуть-чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул в щёлку.
– Посмотрим, каков сам хозяин, – снова полувопросительно сказал Адашев.
Он расправил свою белую свитскую шапку и вынул из неё письмо царя.
– Курить чертовски захотелось, – вздохнул Репенин, подхватывая саблю, и окинул начальническим взглядом своих гусар.
В другую, боковую дверь поспешно вошёл вылощенный, будто заново отполированный гофмаршал, в галунах и звёздах. За ним – подтянутый, прифабренный, старчески бодрящийся генерал со свитским аксельбантом.
Гофмаршал подошёл к русским скользящей придворной походкой.
– Mille excuses… [145]
Учтиво, с деланной озабоченностью он осведомился: не утомились ли в дороге, своевременно ли был подан завтрак на границе…
Как большинство немецких сановников, говорил он по-французски цветисто, тяжеловесно и с режущими ухо ударениями.
Генерал только внушительно щёлкнул шпорами, как бы в знак солидарности с гофмаршалом. Полагая, однако своим служебным долгом поддержать разговор, он заявил, разглядывая доломан Репенина:
145
Тысяча извинений… (фр.).
– Ihre Schmiickerei, Herr Graf, scheint dieselbe, wie bei uns im dritten Hussaren… [146]
Ловко воспользовавшись этой минутой, гофмаршал повернулся, преувеличенно расшаркиваясь, к другим присутствующим.
– Die deutsche Cavalerie hat leider keine Schabrakken mehr [147] , – продолжал занимать Репенина генерал.
Гофмаршал подошёл опять к Адашеву с учтивым заверением, что его величество не замедлит пожаловать. Немецкий придворный
146
Ваш шнуровой приклад, граф, одинаков с тем, что у нас в третьем гусарском… (нем.).
147
У германской кавалерии, к сожалению, нет больше парадных чепраков (нем.).
Прошла минута напряжённого ожидания. За стеной пробило два.
Вдруг заглядывавший в щёлку гайдук настежь распахнул обе половинки двери. Все немцы застыли навытяжку.
Послышались шаги, шпоры. В дверях показался император в русской гусарской парадной форме с генеральским ментиком [148] на плече и в андреевской ленте [149] . Он порывисто вошёл, остановился и, вскинув голову, быстрым круговым взглядом обвёл присутствующих.
148
Ментик – гусарский мундир с меховой опушкой, который носился большей частью внакидку поверх доломана.
149
Андреевская лента – широкая голубая муаровая лента, перекинутая через правое плечо на левую сторону, – на ней носился знак ордена Святого апостола Андрея Первозванного.
– Meine Herrn… [150]
Император коротко кивнул. Но голова era, казалось, не наклонилась, а, наоборот, как бы вздёрнулась ещё выше.
В его осанке, взгляде, голосе было нечто, заставившее даже придворного Адашева вытянуться невольно, как в строю.
Найдя его глазами, император направился прямо к нему. Адашев неровным голосом, волнуясь почему-то, доложил, что полагалось, и по-придворному, с поклоном, вручил письмо царя. Ему было стыдно за внезапное своё смущение. «Точно школьник», – упрекнул он себя.
150
Господа… (нем.).
– Как теперь здоровье её величества? – с видимым интересом спросил император.
Царица болела всю осень. Минувшим летом в финляндских шхерах царская яхта ударилась о камень. В замешательстве и тревоге царица заметалась. Каюта маленького цесаревича была пуста. Только несколько погодя выяснилось, что ребёнок благополучно вынесен наверх англичанкой-бонной. Потрясение матери разразилось тяжёлым нервным недугом. С тех пор, кроме семьи, к царице ещё никто не допускался. [151]
151
Автор романа связывает нервный недуг и затворнический образ жизни императрицы Александры Фёдоровны с аварией яхты «Штандарт» в финляндских шхерах и поисками наследника-цесаревича. На самом деле это одно из многих острых проявлений болезненного состояния императрицы. По свидетельству мемуаристов, близко знавших царскую семью, Александра едва ли не с рождения цесаревича Алексея сделалась больною. Знание, что её сын – единственный наследник престола – неизлечимо страдает гемофилией (наследственной несворачиваемостью крови) и что она в этом виновата, обрушилось на неё с беспощадной силой. «Здоровье её сильно пошатнулось, – отмечала её фрейлина Анна Вырубова. – У неё начались сильные сердечные припадки. Она бесконечно страдала… Их Величества скрывали болезнь Алексея Николаевича от всех, кроме самых близких родственников и друзей, закрывая глаза на возрастающую непопулярность государыни. Она бесконечно страдала и была больна, а о ней говорили, что она холодна, горда и неприветлива…» Чувство собственной вины, постоянная боязнь за сына и его судьбу, необходимость скрывать от окружающих тайну наследника и быть всегда настороже изматывали нравственные и физические силы Александры, обрекали её на одиночество и неврастенические недуги, заставляли её искать утешение в вере и исполнении своего материнского долга.