Николка Персик (Кола Брюньон)

Роллан Ромен

– Господи, как ты гадок! Ах! мой бедный друг! Ты гадок, гадок... Гадок, как сало желтое...

Я же сказал (запах здоровья их ободрял телесные мои чувства):

– Что же вы не войдете? Вам, должно быть, жарко.

– Нет, спасибо, нет, спасибо!
– воскликнули они в один голос.
– Очень нам здесь хорошо.

Ускорив отступление, остановились они под прикрытием повозки; Ерник для вида тряс удила ослика своего, который и так занемог.

– Как поживаешь?
– спросил Шумила, привыкший беседовать с умирающими.

– Эх, мой друг, кто болен, тот не спокоен, - отвечал я, головой качая.

– Как мало мы стоим! Вот,

Николка-бедняга, что я тебе всегда говорил? Бог всемогущ. А мы только дым, навоз. Сегодня пляшу, а завтра - в гробу. Сегодня в цветах, а завтра в слезах. Ты не хотел мне верить, все шуткой казалось тебе. Было сладко, дошел до осадка. Что ж Персик, не горюй. Бог отзывает тебя. Ах, что за честь, мой сын! Но надо для этого быть прилично одетым. Давай, душу вымою. Приготовься, грешник.

Я в ответ:

– Сейчас, еще есть время, поп.

– Несчастный! Перевозчик не ждет.

– Ничего, я пойду пешком.

Он рукой замахал:

– Персик, дружок, братец! Ах! Ты явно еще прикован к сомнительным благам земли. Что же в ней такого хорошего? Все-то в ней суета сует, бедствие, ложь, лукавство, коварство, глупость, кривда, боль, увядание. Что мы тут делаем?

– Ты меня приводишь в отчаяние, - говорю, - я не в силах оставить тебя здесь.

– Мы увидимся там.

– Да почему же не пойти вместе? Ну, ладно, - прохожу вперед. За мной, честные люди!

Они притворились, что не слышат. Шумила возвысил голос:

– Время тает, Персик, иты таешь вместе с ним. Лукавый, некошный подстерегает тебя. Неужели ты хочешь, чтобы жадный зверь схапал твою измызганную душу? Не упрямься, Николка, покайся, приготовься, сделай это, мой мальчик, сделай это ради меня, куманек.

– Я это сделаю, - говорю, - сделаю ради тебя, ради себя и ради Него.Боже меня упаси отнестись ко всем вам без должного внимания! Но, пожалуйста, я хочу сперва два слова сказать господину нотариусу.

– Потом скажешь.

– Никаких. В первую голову - Ерник.

– Ине стыдно тебе, Персик, ставить Вечного после маклера?

– Вечный может подождать или пойти погулять, если хочет: я с ним все равно встречусь. Но земное меня покидает. Вежливость требует, чтобы я посетил на прощанье того, кто принял меня, прежде нежели идти в гости к тому, кто меня примет... может быть.

Он стал настаивать, умолять, кричать. Я не сдался. Антон Ерник достал свой прибор письменный и, сидя на межевом камне, составил в кругу зевак и собак мое всенародное завещание. После чего я с кротостью очистил душу свою. Когда все было кончено (Шумила продолжал свои увещеванья), я сказал умирающим голосом:

– Поп, передохни. Все, что ты говоришь, прекрасно. Но соловья баснями не кормят. Ныне, когда душа моя готова к отъезду, я хотел бы по крайней мере выпить на прощанье. Друзья, бутылку!

Ах, молодцы! Хоть жили по завету Божьему, оставались они истыми бургонцами, и верно они угадали мое последнее желанье! Вместо одной бутылки они притащили целых три: шабли, пуи, иранси. Из окна моего, точно с лодки, готовой к отплытью, я кинул веревку. Поленичек подвязал старую корзинку, и я из последних сил втянул последних своих друзей.

Снова упал я на солому; все удалились, но я чувствовал себя уже менее одиноким. Не попытаюсь вам рассказать, как прошли следующие за этим часы. Странное дело, я никак не могу их найти. Верно кто-нибудь под шумок своровал штучек восемь, а не то - десяток. Знаю только, что я был поглощен обширной беседой со святой троицей бутылок; и ничего не помню из того, что

говорилось. Теряю Николку Персика: куда он мог улизнуть? Около полночи я снова вижу себя. Сижу в своем саду, распластав зад на грядке земляники, сочной, влажной, свежей, и гляжу на небо сквозь ветки маленькой сливы. Сколько огней там в вышине, сколько теней здесь внизу! Луна мне казала рожки. Поодаль видел я ворох старых лоз виноградных, черных, кривых и когтистых, как змеи, кишели они и, чудовищно корчась, за мной наблюдали. Но кто объяснит мне, что я здесь делаю?.. Кажется мне (все перепуталось в мыслях моих слишком пышных), что сказал я себе:

– Встань, христианин. Император Римский не должен, Николка, в постели своей умирать. В бутылках пусто. Больше нечего делать нам здесь! Пойдем просвещать капусту!

Мне кажется тоже, что я собирался нарвать чесноку, ибо он, говорят, очумляет чуму. Помню ясно лишь то, что, когда я ногу поставил (и тут же плюхнулся) на мать-землю сырую, меня охватило внезапно очарование ночи. Небо, словно огромный орешник, круглый и темный, надо мной расширялось. На ветвях его тысячи тысяч плодов повисло. Колыхаясь мягко, блистая как яблоки, звезды зрели в сумраке теплом. Плоды моего ветрограда казались мне звездами. Все наклонялось ко мне, чтобы видеть меня. Чувствовал я, что тысяча глаз за мной следит. Шушуканье, смех пробегали в земляничных кустиках. На сучке надо мной груша маленькая, краснощекая и золотистая, голосом тонким, светлым и сладким мне напевала:

Вкоренись, вкоренись,

Человечек седой!

Чтобы в рай вознестись,

За меня зацепись,

стань ползучей лозой.

Вкоренись, вкоренись,

Человечек седой!

И со всех ветвей сада земного и сада небесного хор голосков, шепчущих, трепетных, песенных, вторил:

В к о р е н и с ь, в к о р е н и с ь !

Тогда погрузил я руки в землю и сказал:

– Хочешь ли меня? Я-то хочу.

Земля моя добрая, мягкая, сочная! В нее я по локти вошел; как грудь, она таяла, и мял я ее коленями, пальцами. Я к ней прижался вплотную, запечатлел в ней свой след с головы до пяток; в ней я постлал постель себе, лег; во всю длину растянувшись, я глядел на небо, на грозди звезд, рот разинув, как будто я ожидал, что одна из них мне на язык вот-вот упадет. Июльская ночь заливалась "Песнею песен". Безумный кузнечик кричал, кричал, кричал во все нелегкие. Часы святого Мартына внезапно пробили двенадцать, или четырнадцать, или шестнадцать (поистине это был звон необычный). И вот уже звезды, звезды на небе и звезды в саду моем перезвон затевают... Что за музыка, Господи! Сердце мое чуть не лопалось; грохотало в ушах, как грохочут оконные стекла в грозу. И я видел со дна своей ямы, как восходило дерево райское: лоза виноградная, гроздями увешанная, из пупа моего вырастала. Вместе с нею и я поднимался. И весь мой сад сопутствовал мне, распевая. На самой высокой ветке звезда висячая плясала как шалая, и, запрокинув лицо, чтобы видеть ее, лез я, тянулся я к ней и во все горло орал:

Виноградинка моя,

Подожди, молю я!

Лезу я, сорву тебя!

Аллилуйя.

Я лез, вероятно, большую часть ночи. Распевал не умолкая в продолжение целых часов, как передавали мне после. Пел я на все лады, духовное, светское, песни похоронные и песни свадебные, кондаки и тропари рождественские, погудки охотничьи и плясовые, песни наставительные и другие - веселенькие, и наигрывал я то на гитаре, то на волынке, бил в барабан, трубил. Сбежавшиеся соседи надрывали себе животики и говорили: