Никто, кроме нас!
Шрифт:
– Мне страшно… – прошептала Чикса и взяла Сережку за руку. – Серый… а наши правда победят?
– Да, – коротко и непреклонно ответил Сережка.
Чикса вновь вздохнула:
– Хорошо… Жалко, что мы не увидим. Ну. Как дальше будет.
– Ничего, – сказал Сережка, сглатывая.
– Серый… – помедлив, сказала девчонка, – ты меня, пожалуйста, держи за руку, когда нас будут расстреливать. Хорошо?
– Конечно, – пообещал Сережка.
И они опять сидели на старом барахле и слушали, как снаружи гремят взрывы – все ближе и ближе, практически рядом.
– Жмут, –
Все они переглянулись. Дю встал, шатаясь, подошел к закрытому окну. Взялся руками за решетку.
Пойми же, брат, недаром ты русским родился.Сегодня нам по-старому, по-рабски жить нельзя.В ответе мы с тобою за Родину свою,Прошла команда: «К бою!» И мы – в бою!Сперва вздрогнули все. А Колька пел – пел так, как, наверное, никогда не пел песен на всех тех конкурсах, лауреатом и победителем которых был еще недавно, совсем недавно – отчаянно и весело…
Русские идут твердым шагом,Реют на ветру волны стягов,Радостный звук, слышно там и тут:«Русские идут! Русские идут!»Снаружи ударили по ставне ногой. На ломаном русском приказали замолчать. Но Колька засмеялся и закричал:
Русские идут, но не для парада,На своей земле наводить порядок.И врагам Руси наступает суд!Русские идут! [33]За дверью грохнул засов. Дю обернулся. Сережка задержал дыхание и сказал громко:
33
Из песни В. Кобзева «Русские идут».
– Это за нами. Встаем, ребята.
Сбитый над самой окраиной «Ми-24» рухнул в развалины боком, бешено молотя лопастями воздух, – подскочил и почти тут же взорвался, расплескивая жидкое пламя. Дружинники перебегали дорогу наискось – серые тени, в рассветном зимнем сумраке казавшиеся черными, – строча от живота. Подтянув к себе за ворот Земцова, Верещагин прокричал в улыбающееся бородатое лицо:
– Ставь пулеметы на колокольню! – отмашка в сторону церкви. – Давай, на все ярусы! Ни хрена они нам сейчас не сделают, ставь!
– А счас! – Земцов, пригибаясь, канул в сумрак.
Подбежавший Пашка указал рукой в улицу:
– Все! Казаки на площади! Кольцо!
– Ракету! – Верещагин сбросил капюшон куртки.
Сверкнув улыбкой, вестовой достал из-за пояса ракетницу, и алый воющий огонь взлетел вверх. Через секунду такие же поднялись над левым и правым флангом – а где-то впереди взмыли три зеленые ракеты.
– Партизаны! – крикнул Пашка, бросая ракетницу
– Держись сзади, я тебе говорю! – надсотник отпихнул вестового за спину. – Попробуй вперед полезть!
Подняв автомат, он сменил магазин на снаряженный трассерами и веером выпустил в сторону горящих домов, по которым продолжали молотить не жалевшие боеприпасов гранатометчики, зеленый вихрь. Опять сменил магазин – и первым бросился по истоптанному неглубокому снегу на штурм Борового.
Совсем недалеко, на площади, как будто вышедшие из прошлого всадники рубили мерцающими алым в рассветном воздухе шашками разбегающихся легких пехотинцев гарнизона. Тут и там в снегу стояли, высоко подняв руки и бросив безнадежно заевшие «М16», сдающиеся. Но Верещагин заметил это краем глаза – из дома, возле которого он лежал, еще бил пулемет, и, уткнувшись головой в алый снег, корчился, стоя на коленях совсем рядом, его, Верещагина, дружинник.
– Давай, – надсотник хлопнул по плечу бойца, вооруженного «Шмелем».
Тот встал на колено под прикрытием угла, нажал спуск – и через секунду термобарическая граната, лопнув внутри, обвалила крышу и вывалила всю стену фасада.
– Вперед! – рыкнул Верещагин, с колена швыряя в клубящийся огонь РГД и бросаясь следом.
Перескочил через оглушенного американца. С налету ударил всем телом другого – ошалело-медленно поднимающего карабин, свалил, привстал, ударил прикладом в лоб. Перекатился к горящим дверям в соседнюю комнату – засыпанную обломками, но относительно целую.
Сразу за порогом полусидел офицер – с погонами капитана, в окровавленной на правом боку куртке. Тяжело дыша, он смотрел на Верещагина пустыми глазами, держа в правой руке не оружие, а фотографию. Скользнув взглядом по направленному в лоб автомату, американец поцеловал снимок и, уронив руку с ним на колено, сказал – Верещагин понял его задыхающийся голос:
– Стреляйте.
На снимке женщина на фоне красивого дома обнимала за плечи троих смеющихся мальчишек – примерно четырех, семи и десяти лет.
– Это ваши дети и жена? – спросил Верещагин, сам поражаясь идиотизму ситуации.
В глазах американца – красных, безмерно усталых – появилось удивление.
– Да… – ответил он. – Это были мои жена и дети.
– Были? – надсотник слышал, как совсем рядом стреляют и ругаются на двух языках.
– Жену и младших сожгли вместе с домом черные братья, – сказал капитан. – А Том… старший… где-то в горах Аризоны. Вместе с партизанами Лэйкока.
Господи, подумал Верещагин.
– Вставайте, – сказал он. – Вставайте, капитан. Вы пленный… Пашка! – крикнул он через плечо, заметив подбежавшего вестового. – Помоги раненому. И отконвоируй его в тыл.
Дружинники братались с партизанами. Куда-то гнали колонну пленных, лежали трупы, горели дома и машины. Рослый офицер с непокрытой головой сперва стиснул Верещагина так, что тот не только не смог ответить на объятие, но и дышать-то разучился на какое-то время, потом, с улыбкой отстранившись, отдал честь: