Никто не хотел убивать
Шрифт:
Вот тогда-то он и услышал о Савине как о молодом ученом, которому «светит большое будущее».
Тридцать лет, но на его счету уже три авторские запатентованные в Европе разработки, которые характеризуют его как перспективного ученого в фармацевтической отрасли. Сразу же после окончания института уехал во Францию, где несколько лет проработал в довольно крупной фармацевтической фирме, однако в силу каких-то обстоятельств вернулся в Россию, в Москву. По словам Шумилова, он самолично пригласил Савина на свою фирму, привлек к разработке «Клюквы» и до сих пор не жалеет
И вот теперь…
Савин убит. Савин, который, по мысли того же Антона Плетнева, являлся, пожалуй, наиболее привлекательным звеном в цепочке подозреваемых.
Убит как очень опасный, возможно случайный свидетель или же как исполнитель, которого следовало убрать сразу же, едва на него упадет хоть малейшая тень подозрения. Тень подозрения… А Плетнев уже приступил к «окучиванию», то есть к разработке, Савина. И если об этом стало известно заказчику похищения…
Экономический шпионаж? Возможно. И в таком случае, «перспективный» молодой ученый Савин… Впрочем, с выводами спешить не стоило. И в то же время за разработками такого уровня, как «Клюква», могла охотиться любая фармацевтическая компания мирового уровня, не говоря уж о родных, российских компаниях, фирмах и фирмочках, которых за последние пятнадцать лет столько развелось в одной лишь Москве, не говоря обо всей России, что скоро элементарных аптек хватать не будет, чтобы вытащить всю их продукцию на прилавки, да вот только люди почему-то болеют и мрут все больше и больше.
От этой мысли настроение испортилось окончательно, и Турецкий вновь мысленно вернулся к шумиловской разработке.
«Клюква»… Господи, надо же было придумать такое название!
Когда до лабораторного корпуса оставались считанные километры, а скорость из-за тех же пробок снизилась до десяти километров в час, он достал из кармашка мобильник, вытащил из «памяти» плетневский номер.
— Антон?
— Да, Саша, жду.
Несмотря на ту черную кошку, которая пробежала между ними, и нарочитую отчужденность самого Александра Борисовича, тот продолжал называть его «Саша».
— Уже на подъезде, — отозвался Турецкий. — Бригада приехала?
— Давно. Криминалисты уже заканчивают.
— Щеткин? Петя?
— Да, как вы и просили.
— Хорошо, ждите, скоро буду.
Припарковавшись у главного подъезда лабораторного корпуса, где неподалеку от «Скорой помощи» по-хозяйски расположились несколько милицейских машин, Турецкий взбежал по ступенькам и лицом к лицу столкнулся с Петром Щеткиным, который, видимо, заметил его из окна.
С Петром он был знаком давно, еще с институтских времен.
— Где он?
— Савин? В своей комнатушке лежит. Приказано не уносить до твоего приезда.
Они прошли в комнату, где за столом Савина что-то писал следователь, а ее хозяин…
Вот и угадай после этого, сколько отмерено «небесной канцелярией» — тридцать лет или семьдесят два года. Еще вчера о нем говорили как о перспективном молодом ученом, за которым большое будущее, а сегодня…
Мертвый Савин лежал на полу, в луже крови, и зрелище это было не из приятных.
Кивнув следователю, Турецкий покосился на двух криминалистов, которые уже заканчивали свою часть работы, повернулся к Щеткину.
— Что-нибудь есть сказать?
Щеткин чисто профессионально пожал плечами.
— В общем-то, ребята уже посмотрели… Смерть наступила ночью, где-то между двумя и тремя часами. Предположительно от удара по голове тяжелым тупым предметом.
— Кто обнаружил?
— Уборщица, в восемь тридцать утра. Тут же сообщила охраннику, ну, а тот уже — по инстанции. Мои ребятки уже допрашивают сотрудников.
— И?..
— Пока что ничего. По данным охраны, кроме самого Савина в лаборатории никого больше не было.
— Выходит, самострел? — усмехнулся Турецкий.
И снова Щеткин невнятно пожал плечами.
— Да как сказать… Не самострел, конечно, но не исключено, что тупым предметом мог быть и вот этот угол стола.
И он кивнул на заставленный пробирками, ретортами и колбочками рабочий стол, посреди которых красовалась ополовиненная бутылка довольно дешевого, явно самопального коньяка.
— Твои принесли или здесь уже было?
— Обижаете, гражданин начальник, — хмыкнул Щеткин. — Мои орды на выезде не пьют.
— А это?
— А это, судя по всему, с ночи осталось. Не допили. А возможно, что и не допил бедолага. Только тратился зазря.
— Пожалел волк кобылу, — буркнул Турецкий и еще раз окинув взглядом небольшую лабораторию, в которой творил младший научный сотрудник Савин, повернулся лицом к Щеткину. — Собаку, надеюсь, пускали?
— А толку-то, — отозвался Щеткин. — Чувствуешь, какой здесь запах? Видать, когда он падал, то какие-то ампулы на столе рукой зацепил и… Короче, наш Мухтар даже нюх потерял. Чихает, бедолага, как простуженная бельгийская лошадь.
У этого опера, многоопытного, как сельский сбор старейшин, все живые твари были «бедолагами», включая, естественно, и жмуриков, которых он столько перевидал за свои годы службы, что этого хватило бы на весь оперативный состав небольшого отделения милиции.
— Что и говорить, амбре похуже, чем в станционном клозете, — послышался от дверей голос Плетнева, и на порожке, заслоняя собой весь проем, выросла массивная, шкафоподобная фигура бывшего спецназовца. — Я тоже прочихаться не мог, когда зашел сюда.
Чтобы не уподобляться «чихающей бельгийской лошади», они прошли в коридор, где уже немного расслабившийся Щеткин пробурчал недовольно:
— Что за контора такая?.. Из всего начальства только психующий завлаб да какой-то нервный академик, с которым разговаривать, что на высокопоставленный труп выезжать. Всем ребятам успел кровь испортить. Будто не у них сотрудника замочили, а мы его в эту комнатень подкинули.
И он удивленно покрутил головой.
— Вот же хмырь!
«Академиком», судя по всему, был Ясенев, звезда первой величины в фармацевтике, как в свое время охарактеризовал его Шумилов, и Турецкий счел за нужное прервать разглагольствования Щеткина, который, видимо, и вправду нанюхался какой-то дряни в лаборатории Савина: